Дать негру - [3]

— Хорошо, мадам Люксембург! — Олег покорно склонил голову.

— А эта девушка, — продолжила Люксембург, показывая на попутчицу, — для начала, чтобы у вас сразу возник объемный образ… Она — татарское иго. Да, вот так простенько, но со вкусом. Почему иго, это лучше вам на себе не опробовать, иначе конец вашей семейной жизни, которая и так уже, возможно, имеет проблемы, не опровергайте! Да, это испытание может иметь вам результатом в кровь разбитое сердце и муки до могильной плиты, но не будем о грустном. Ваше место над ней, нашей главной драгоценностью. Поглядывайте иногда, сверху или сбоку, но лучше издали.

На нижней полке справа, укрытая одеялом, лежала, точнее, полусидела, откинувшись на подушку, смуглая девушка: лукавая улыбка, миндальные глаза и родинка над губой, как искусственная мушка. Так и запелось от памяти, ретро: «…полумесяцем бровь! На щечке родинка, а в глазах любовь!» Надо же такое выдумать — иго!

Иго, в ушах золотые сережки в виде полумесяцев, слушало плеер с одним наушником, не подозревая про песню в душе нового пассажира.

— Ну, а это тоже наш попутчик, тоже новый, — не унималась Люксембург, на правах хозяйки продолжая знакомить Олега с будущими соседями, — я вам о нем уже говорила. Приятный человек, думаю, мы от него услышим много интересного.

Сверху на Олега приветливо глядел пожилой маленький человек с седой львиной гривой, действительно похожий на Эйнштейна.

— Аз есмь одесский казак и, если угодно, член глобального масонства! Мое почтение! — Эйнштейн тряхнул шевелюрной достопримечательностью.

…Так новый актер, блуждая по театральным закоулкам, вдруг обнаружит себя в слепящем огне софитов, на середине сцены, где играется незнакомая пьеса. И зрители увлечены сюжетом, и он, еще чужак, должен схватить на лету, импровизировать (суфлер в будке ломает пальцы и пучит глаза). Отыграйте, маэстро, не осрамив эпизода, и пожалуйте, если угодно, за кулисы.

— Очень приятно! — новый пассажир, бодро улыбнулся, закидывая сумку на своё верхнее. — А я… Олег.

Когда не знаешь, что говорить, говори правду.

— Вещий! — воскликнула Люксембург, вскинув пальчик кверху и делая страшные глаза.

— Пусть будет так, — согласился Олег. — Правда, не знаю, в чем моя вещесть.

Эйнштейн быстро отреагировал, смеясь:

— Вы должны будете взять Византию, отказаться от отравленных даров, прибить щит на вратах Царьграда и вернуться в Киев с победой и золотом!

— Вещесть и вечность жалости не знают! — не в тон шутнику, напротив, глубокомысленно изрекла Люксембург. — А что вы хотите, полтора года до окончания столетия! — И вздохнула, усаживаясь поудобней за столик и открывая перед собой какую-то книгу, как ворожея перед гаданием.

За стенкой — громкая гортанная речь, незнакомый язык, смех. Люксембург оторвалась от книги, указав Олегу глазами на стенку, пожала плечами: дескать, вот видите, я же говорила!

— Такое вот евразийство! — воскликнул Эйнштейн, как бы подытоживая первый аккорд знакомства. — Тем более, что мы едем из Европы в Азию. Как всё символично, аж страшно! Ждите приключений…

Если не балаган, то провинциальный театр с баламутным худруком авангардистом.

Эйнштейн предпочел почивать на верхней полке, «чтобы никому не мешать». Олег же воспользовался пока предложением девушки, нареченной игом, сидеть в ее ногах сколько угодно и когда угодно, так ей более уютно и не одиноко — так и сказала.

— Господа, — заявила Люксембург, откладывая книгу, когда все устроились, — в таких ситуациях мне всегда вспоминается Агата Кристи. Мы в замкнутом пространстве, кругом опасность, то есть стихия, в виде несущегося поезда, и потенциальные враги за хлипкими стенами. Это, конечно, почти шутка, но… почти. Словом, пора немного познакомиться, нам вместе ехать еще как минимум сутки, насколько я понимаю.

— Я таки и не знаю, в кого уродился, — Эйнштейн, видимо, продолжал начатый еще до прихода Олега разговор. — Ни в мать, ни в отца, а в кудрявого молодца. Телегония? Не знаю, тем более, говорят, что это бред.

— А что это такое? — спросила девушка, убирая наушник, вскинув «полумесяцем бровь».

— А это и есть бред! — быстро отозвалась вместо Эйнштейна Люксембург, зачем-то поглаживая книгу, на которой Олег рассмотрел слово «English». — Самый настоящий бред, моя девочка! Будто бы твой первый мужчина, который у тебя был еще, может, до Потопа, способен повлиять на конченую внешность твоего сегодняшнего ребенка. Телегония, понимаете ли! — Люксембург волновалась так, как будто ее в чем-то заподозрили. — Дурогония, так точнее!

— Я не возражаю, мадам, не возражаю, — миролюбивой скороговоркой прервал Эйнштейн, — вам виднее, но не в этом же дело, я вас умоляю. Главное, что я, родившийся в семье типичных русопятов, получился вот таким, — рассказчик, свесившись, вспучил пятерней и без того пышную гриву, покрутил головой, демонстрируя профили, и даже потрогал нос. — Которого в детстве дразнили Пушкиным, студенческие друзья называли ашкенази и Троцким, впрочем, не столько за внешность, сколько за разговорчивость, и я, представьте, не обижался! А позже коллеги по работе, прежде чем рассказать соответствующий анекдот, оглядывались, нет ли меня рядом.