Дарвин и Гексли - [96]

Эмма не так безропотно, как Чарлз, примирилась с дружным повзрослением своих сыновей. Новозеландские похождения Ленни не вызвали у нее никакого восторга.

— Я ожидала большего. Страсть как приелась Новая Зеландия, — заметила она Этти, насмешливо сказав о Новой Зеландии то же самое, что заявил как-то в детстве Ленни про хлеб с маслом к чаю.

Пожалуй, они с Чарлзом по-настоящему не отдавали себе отчета в происходящем, во всяком случае, до тех пор, пока не съездили в Бассет к Уильяму, на его виллу. И не то чтобы поездка в каком-то смысле не удалась — нет. «Уильям говорит, как уныло и неинтересно теперь за столом и как он рад, что мы приехали. По-моему, он не на шутку по нас скучает, — и тут она решается облечь в слова огорчительную догадку, — хотя П. <папа> счел бы такую мысль явно слишком самонадеянной, поскольку Уильям человек, а мы с ним — допотопность».

Много лет они каждый вечер садились сыграть ровно две партии в триктрак — ни больше ни меньше. Когда Чарлзу не везло, он прибегал к ритуальному выражению, заимствованному из «Дневника для Стеллы»[189]: «Ах, гром тебя разрази!» На что Эмма, без сомнения, отзывалась не менее ритуальной фразой.

Этот легкомысленный обряд, кроме того, удовлетворял его страсть к подсчетам. «Кланяйтесь от нас, пожалуйста, миссис Грей, — писал он старинному своему другу Аза. — Я знаю, она любит, когда мужчины хвастаются, это чудесно их освежает. Так вот, у нас с женою счет в триктрак таков: она, бедненькая, выиграла всего-навсего 2490 партий, меж тем как я — троекратное ура! — выиграл 2795!»

Эмма любовно и неукоснительно поддерживала переписку с живыми тенями далекого прошлого, незамужними тетушками и престарелыми вдовицами. Из поколения Джозайи Веджвуда и доктора Роберта Дарвина в живых осталась только Фанни Аллен. Это была смышленая, бойкая, неукротимая старая дева — ей перевалило за девяносто; жила она в веселом, хорошеньком домике у моря и категорически отказывалась платить своей кухарке больше двенадцати фунтов в год — правда, Элизабет Веджвуд и Фанни, жена Генсли, по секрету увеличивали эту сумму в соответствии с требованиями нового времени. С трезвым здравомыслием, свойственным XVIII веку, Фанни не признавала Теннисона и его «вкрадчивых, сюсюкающих» подражаний Шекспиру, приводя как пример, действительно достойный подражания, убийство герцога Хемфри из драматических хроник. Своей внучатой племяннице Генриетте она подарила томик Бернса с язвительной надписью, что он, как она надеется, отвадит ее от «мистера Теннисона».

Эмма старалась дать Фанни представление о том, какова теперешняя молодежь. «Генриетта… была на балу для рабочего люда, — писала она, — танцевала с бакалейщиком и сапожником, они держались точно так же, как все, и одеты были нисколько не хуже. Дамы явились в премилых нарядах, хоть и недорогих, и выглядели много пристойнее, чем светские модницы из общества на нынешних балах». Они с Чарлзом несколько раз принимали у себя слушателей Личфилда из лондонского Рабочего колледжа. Приезжали сразу человек семьдесят, разбредались по саду, пели песни под липами и наконец сходились на лужок пить чай. Чарлз с ними ладил прекрасно, хотя такими вечерами он, должно быть, тревожно прислушивался к своим ощущениям, предвидя грозную возможность бессонницы и головных болей.

Приблизительно в это время Эмма неприметно для всех стала куда шире смотреть на вещи в вопросах религии. Сорок лет застольных бесед об эволюции не прошли даром. Уважать славу Чарлза — значило считаться с фактами, которые приводил, а считаться с этими фактами — значило отрицать всемирный потоп и райские кущи. Теперь Эмма восхищалась епископом Коленсо, впрочем, пожалуй, больше его дружбой с кафрами, а не враждой с Ветхим заветом. «У настоятеля Стэнли хватило духу попросить, чтобы он произнес исповедь в Вестминстерском аббатстве, — писала она, — но Коленсо отказался и заявил, что не затем приехал в Англию, чтобы добиваться чего-то для себя, и не желает создавать шумиху». Она стала также проявлять любовный, матерински-участливый, хоть и довольно смутный, интерес к ученым занятиям Чарлза. Он был совсем как маленький, ее муж, трогательный, увлеченный, вечно занятый своими затеями с дождевыми червями да примулами. «П. поглощен кустарником desmodium gyrans, — писала она Генриетте, — вчера вечером наведывался смотреть, как он спит. Кустик спал как убитый, только боковые листочки ходили ходуном — в дневное время он такого не видывал».

«У П. счастье, — писала она немного спустя, — нашел на краю поля два старых-престарых камня, вросших в землю, теперь ему рабочий их выкапывает — и все из-за червей. Надо сходить отнести ему зонтик». Чарлз начал исследовать, каким образом дождевые черви, роясь в земле, хоронят камни. Логическим апогеем его увлечения этими скромными существами явилось грандиозное событие: он посетил Стоунхендж[190]. «Боюсь, как бы П. не вернулся полумертвый, — писала накануне Эмма, — два часа поездом да потом еще двадцать четыре мили на лошадях, — но он твердо настроен ехать, в основном из-за червей, ну и вообще всегда хотел посмотреть Стоунхендж». В Солсбери их встретил Джордж и провел экскурсию с большим воодушевлением. Чарлз с изумительной выдержкой стоял на солнце, и никакая головная боль его не брала. Но, увы, в Стоунхендже всепожирающему червяку не удалось стереть с лица земли творение человека, этой вековечной своей жертвы. «Насчет червяков ничего стоящего не обнаружено, они там, кажется, страшные бездельники».