Дарий Великий не в порядке - [20]

Мама рассмеялась и впервые за семнадцать лет обняла свою мать.

Такой счастливой я ее никогда не видел.

В Тегеран Маму привез дядя Джамшид, и мы все погрузились в его серебристый кроссовер, чтобы отправиться в Йезд. Мама села рядом с ним на переднее сиденье и сразу стала болтать на фарси и угощаться tokhmeh из пакетика. Это жареные арбузные семечки, любимый снек всех Настоящих Персов на свете. Папа сел сзади, положив к себе на колени Лале, которая наконец заснула, но сначала позволила Маму и дяде Джамшиду затискать себя до полусмерти.

Рядом с ними втиснулись мы с Маму.

Фариба Бахрами оказалась женщиной небольшого роста (раньше я все время видел только ее голову и шею), но, когда она обвила меня руками, я почувствовал, будто все пятнадцать лет она копила эти объятья специально для меня. Бабушка всю дорогу обнимала меня одной рукой и прижимала к себе.

Я изучал ее руки. Никогда раньше я по-настоящему не видел рук моей бабушки.

У Маму были короткие ногти с красивым маникюром цвета граната. Ее духи пахли персиком. И какой же теплой она была. Она обнимала меня и прижималась ко мне, как будто беспокоилась, что я вылечу из окна автомобиля, если она не будет держать меня как можно крепче.

Может быть, за одну эту поездку она пыталась восполнить отсутствие объятий со мной длиною в жизнь.

Наверное, так и было.

– Расскажи о школе, маман.

– В школе все хорошо. Вроде.

Социально-политический климат школы Чейпел-Хилл, как мне показалось, был явлением слишком сложным, чтобы подробно обсуждать его с Маму в машине, особенно при том, что я не хотел рассказывать ей, что меня обзывают Чайным Даше и оставляют на моем велосипеде пару ярко-голубых резиновых яичек.

Я вообще не хотел когда-либо разговаривать с бабушкой о мужских яичках.

– У тебя много друзей? И девушка есть?

Уши сразу зажглись тревожным красным.

Настоящие Персы чрезвычайно интересуются репродуктивными возможностями своих потомков.

– Э… Не совсем, – ответил я. Красная тревога перебросилась на щеки.

«Не совсем» – самый безопасный вариант «нет», который я смог придумать.

Ужасно не хотел разочаровывать бабушку.

– Да? Почему? – Маму забавно приподнимала интонацию в конце слов, превращая их в вопросы. – Ты такой красивый, мой родной маман.

Не понимаю, как она могла такое говорить. Я был весь сальный и опухший после тридцатидвухчасовой дороги, и между моих бровей все еще зияла воронка самого крупного вулкана в Солнечной системе.

И кроме того. На меня никто не обращал внимания. Не то что на Бездушных Приверженцев Господствующих Взглядов типа Чипа Кузумано, который на самом деле был парнем симпатичным.

Я пожал плечами и одновременно начал зевать. Растяжение времени, которое нам пришлось пережить, наконец начало сказываться и на мне.

– Ты устал, маман.

– Я в порядке.

– Почему бы тебе не поспать? До Йезда еще несколько часов. – Бабушка притянула меня так, чтобы я смог пристроить голову ей на плечо, и стала перебирать пальцами мои кудрявые волосы. – Как я счастлива, что вы приехали.

– И я. – Бабушкина рука была теплой, из-под ее пальцев по коже головы разбегались волны эйфории.

Она снова и снова целовала меня в макушку, пока та не стала совсем мокрой от слез, которые катились по бабушкиным щекам прямо мне в волосы.

Я, конечно, не был против.

– Я тебя люблю, родной.

Мамы моего отца не часто нам такое говорили. Не то чтобы они не любили нас с Лале. Просто они были исполнены чисто тевтонской сдержанности и вообще редко признавались в нежных чувствах.

Маму была не такой.

Для Фарибы Бахрами любовь была полем возможностей, а не бременем.

Я сглотнул образовавшийся в горле комок.

– Я люблю тебя, Маму.

Дорогу до Йезда я провел в полудреме. Я слишком устал, чтобы как следует заснуть, и, хотя Маму была мягкой и теплой, позу я принял не слишком комфортную. Поэтому я слегка подремывал и скользил по облакам фарси, которые обрывками долетали до меня с переднего сиденья кроссовера дяди Джамшида.

Это напомнило мне раннее детство, когда мама каждый вечер перед сном читала мне нараспев на фарси. Описать это чтение очень сложно. Мама растягивала голосом звуки, как ноты виолончели, зачитывая наизусть стихотворения Руми и Хафиза Ширази. Я не понимал, о чем они, но это было и неважно. Звуки очень успокаивали и умиротворяли.

Укладывать меня спать было маминым занятием, потому что, если это делал папа, я слишком перевозбуждался. Он обычно садился ко мне на кровать, подтыкал одеяло и начинал рассказывать историю, оставляя мне место для фантазии, которое я заполнял образами героев и чудовищ.

Сказки мы придумывали вместе.

Я многого из тех времен не помню. Не помню годы до моей Великой Депрессии. Доктор Хоуэлл говорит, что антидепрессанты иногда имеют такой эффект – притупляют память. Плюс я в то время и правда был совсем маленьким. Но я прекрасно помню Время Сказок с папой, потому что не могу забыть ту ночь, когда оно закончилось навсегда.

Это случилось примерно за полгода до того, как родилась Лале.

Папа зашел ко мне в комнату поправить одеяло. Поцеловал меня, сказал, что любит, и повернулся, чтобы уйти.

– Пап? А как же сказка? – скрипнул я.

У меня тогда был такой голос. Как скрипучий сыр.