Дарима Тон - [10]

Зубцов слушал притихнув. Дарима Тон продолжала:

— Ваших обычных страниц в наших книгах нет. Берешь в руку кристаллическую пластинку — и мгновенно между тобой и записанным на ней произведением возникают взаимосвязи.

— А слова?

— Их читаешь с экрана.

— И ты взяла эти пластинки с собой?

— Нет. Мое снаряжение экспедиционного типа. Оно немного иное.

— И потому-то мне приходится держать твою руку?

— Да.

— А если, прости, этот читатель — ханыга, алкаш? Он себя таким и увидит?

— Все зависит от замысла автора.

— Нашли простачков! Цепью, что ли, читателя там у вас к книге приковывают?

— Почему? Что ты! Яркость сюжета, необычность обстановки, строй слов… Да и само то, что это про тебя ведь написано!.. Чем талантливей автор, тем шире читательский круг.

* * *

Экран опять осветился. На нем был все тот же экспериментальный зал Всепланетного исторического института. Но теперь из всех ячеек на полу, в стенах, в потолке вырывался огонь. Его струи вышвыривали черные глыбы, странно измятые, распухавшие на лету, и тот же парень (это был все он, Федор Зубцов!) взмахами правой руки испепелял их, потому что при каждом движении из его ладони вылетал белый луч.

Черных глыб становилось все больше. Они заполняли экран. Уже не было видно парня, и только луч света, сжатый до лепестка, веером разделившийся на несколько стрел, то тут, то там вспыхивал, не уступал всего пространства этой теснящей его темноте.

Экран погас.

* * *

У Зубцова на глазах были слезы. От столь непривычного для себя дела он едва не выругался. И суть заключалась вовсе не в том, что это «он» там, на экране, оказался зажат темнотой. С никогда не бывалой прежде яркостью ему вдруг вспомнилось то, как прошлой осенью на 463-й скважине ударил фонтан, и вспыхнул пожар, и вся их бригада ринулась укрощать эту стихию, а сам он получил приказ во что бы то ни стало отстоять нефтехранилища. (Взорвись они — не спасся б никто.) В его распоряжении была только струя воды из пожарной кишки.

Огонь обступал не только с боков, но и сзади. Пришлось почти по грудь войти в ледяную воду. Дело он сделал, но из озера его потом выносили: мускулы ног, рук, спины онемели от холода. Уже не надеялись, что вообще удастся спасти. Боялись, что остановится сердце.

Наконец он сумел проглотить подкатившийся к горлу комок и произнес:

— Здорово. Тяжелая у вас, братцы, работа.

— Ты знаешь… — Дарима Тон прижалась к нему плечом. — Подумать так над своею жизнью — и право, и счастье. Хорошая книга переворачивает судьбу.

— И мою бы тоже?

— Наверно. Если это будет тот автор, та книга.

— Интересное дело. И что бы такое я смог о себе узнать?

— Это мне неизвестно. Я не писатель.

— Интересное дело, — уже с обидой, заносчиво повторил Зубцов. — Ну так давай, режь правду-матку!

— Не могу, — ответила Дарима Тон.

— В кусты? Да? Эх ты! Тоже мне!..

— Ты же знаешь: сейчас я технически не могу оставить тебя с таким произведением наедине.

— Ну и что? — Зубцов любил задавать этот вопрос.

— Но читать о себе в присутствии постороннего? Ко всеобщему сведению выплескивать душу?

Зубцов ответил не сразу. Получалось-то, как ни крути, что мнение о нем этой далекой гостьи было вовсе не самое благоприятное. Куда там! Иначе разве стала бы она опасаться этого «выплескивания» его души? Снисходит. Он же наивным дурачком расстилался.

— Какие тонкости! — презрительно сощурился он.

— Да. — Дарима Тон высвободила из его руки свою ладонь. — Да! На планете нас гораздо больше, чем вас. Взаимное уважение, собственная непритязательность — основы нашей морали. И как же иначе?

Ее, конечно, задел его грубый тон. С извиняющейся улыбкой Зубцов попросил:

— Еще хоть что-нибудь покажи на этом своем экране.

Она, соглашаясь, кивнула. Экран снова вспыхнул. Теперь его заполняли строчки. По мере того как Зубцов прочитывал их, они уплывали под верхний обрез экрана.

* * *

«Он был одним из тех людей, чья мысль участвовала во многих крупнейших событиях века.

«…За большие заслуги, достигнутые в развитии науки и техники. Президиум Верховного Совета СССР присвоил звание Героя Социалистического Труда группе ведущих конструкторов, ученых, инженеров и рабочих…» — это относилось и к нему, лауреату Государственных премий, академику, руководителю немалого коллектива. Но известности в обычном смысле на его долю не выпало. Глядя на него в театре (он очень любил балет и оперетту), никто не шептал соседу: «Взгляните направо! Узнали? Это такой-то!..»

В служебные разговоры тоже проникла безличная форма. Говорили:

«Вычисления интересовавших вас значений энергии гармонического осциллятора закончены…», «Разрешите доложить! Получена радиограмма с объекта три-а-четыре: герметичность проверена, все в порядке…», «Заря» запрашивает: есть запас мощности, достаточно воздуха, воды. Готовы идти дальше…»

И даже дружеские разговоры о нем среди ближайших его сослуживцев велись без упоминания имени и отчества.

— …Получив такой потрясающий результат, Лешка вломился ночью к Ведущему, переполошил жену и детей, а самого поднял с кровати и повез в вычислительный центр.

— Ох и ворчал по дороге Ведущий!

— Нет. Только ежился да протирал глаза. Когда же приехали, мельком взглянул на расчеты, спросил: «Вечером вы пили оофе?» — и ушел, не сказав «до свидания». Лешка так и остался сидеть с открытым ртом и лишь под утро догадался, что значили эти слова. Составляя программу вычислений, он почему-то в уравнениях побочных условий приравнял все коэффициенты нулю. Их у нас обозначают буквой «К» — вот и вышло «оофе».