Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом - [23]

И внешностью, и характером они представляли собой полную противоположность друг другу, два московских интеллигента, устроивших себе в Ивановской области Древний патерик.

Вот к ним-то «во внутреннюю пустыню» и отправил меня мой старец, когда впервые увидел меня в своей келье, мыть ржавую кастрюлю и превращаться в православного человека.

«Все пропало, — сразу сказал мне наш общий с отцом Алексеем знакомый, который, в отличие от меня, знал его уже давно, — раз связалась с ним, замуж тебе не выйти, готовься в монашки».

А Моисей все не терял надежды, что его любимые жена и дочка тоже станут православными людьми. Лида приезжала к нему в деревню летом — навещала по старой памяти, и он каждый раз терпеливо уговаривал ее принять крещение. Она, бедная, во время очередной проповеди выскочила из дома и пошла куда глаза глядят, чтобы ничего этого не слышать. И дошла до соседнего прихода, где служил отец Венедикт Лопухин, красавец, аристократ — из рода тех самых Лопухиных.

«Батюшка, он так давит на меня, просто заставляет креститься, нельзя же так издеваться над живым человеком!»

«Конечно, Лида, Вы абсолютно правы, разве можно человека силой заставлять принимать такие решения, нельзя никогда ни на кого давить, это настоящее безобразие, Лида, но креститься-то нужно, и мы это сделаем прямо сейчас».

И она послушно залезла в железную бочку с водой, а когда вернулась к отцам, никому ничего не сказала и поехала в Москву, а Моисея той ночью увезли в больницу с прободением язвы — так враг отомстил ему за спасение жены от вечной смерти.

На вокзале ее встретила Любочка.

— Люба, я крестилась!

— Мама, ты с ума сошла!

— Я крестилась, и ты покрестишься!

Тогда мой Батюшка мне и сказал: «Тебе надо познакомиться с женой и дочкой Моисея, они теперь такие подвижницы стали, ходят “Богородицу” поют».

Помню, как приезжали они ко мне вдвоем на мою сторожевую работу и мы не могли наговориться, им все было интересно, все внове, и вот уже темно и ехать им за город, а Любочка уговаривает маму: «Ну давай еще здесь побудем, мы же всего только шесть часиков посидели!»

Теперь обе они монахини, и Моисей монах и священник, вот только, в отличие от своего отца Алексея, который по милости Божией всю свою священническую жизнь служит на одном и том же любимом приходе, Моисей, по имени своему, жизнь проводит в странствиях, с прихода на приход, и всюду его как-то особенно любят деревенские бабушки, усопших родственников которых он подолгу поминает в алтаре, а за живых безпутных служит многочасовые молебны.

Февральский отпуск

Что-то внутри умирало, и было непонятно почему, вроде все идет, как обычно, а внутри пусто и безжизненно. Душа съежилась, как шагреневая кожа. Был слякотный московский февраль, в это время из Москвы никто никуда не уезжает, какой может быть отпуск среди зимы, и народ институтский, пробегая по лестнице, останавливался около меня, сидящей на подоконнике между этажами: «Ты что, серьезно? Ничего себе, нет, ты правда, что ли, куда-то едешь? Отдыхать? Да ладно, рассказывай…»

Прошло ровно девять месяцев со дня моего крещения. В крестильне Елоховского собора отец Герасим, повязывая мне тоненький витой оранжевый поясок поверх крестильной рубашки — для крепости духа (батюшка когда-то был из старообрядцев, оттуда и поясок), между прочим спросил: «А дома-то тебе не будут мешать молиться?» — «Не будут», — уверенно ответила я ему, мне ведь и вправду никто не мог помешать молиться, потому что молиться я совсем не собиралась и крестилась только от страха, что вот умру вдруг, и меня «закопают как собаку». 21 мая 1980 года мы отмечали мое крещение: вечером ели все подряд, точно помню жесткую куриную ногу, и на следующее утро — на святителя Николая — впервые причастилась там же, в Елоховском соборе. Я после этого в церкви была всего несколько раз. Все пыталась купить молитвослов, но это тогда было невозможно.

…То есть срочно нужно было куда-нибудь уехать, немедленно остаться одной и разобраться, что происходит. Нашла дачу в Фирсановке. Хозяйка сарайчика — дорога на станцию через распаханное поле, но на это есть резиновые сапоги — обозначила возможности моего деревенского уединения: жить будешь здесь от Пасхи до Покрова. Но надо было как-то еще дожить до Пасхи, и я стала расспрашивать своих знакомых, не знают ли они какого-нибудь места, куда можно было бы уехать в феврале. «А ты поезжай в Печоры, — посоветовала мне Сонечка, — мы там прошлой зимой с моим другом чудно провели время. Я тебе дам адрес — мы жили у одного деда, он всех принимает, а если что, в самом центре — дешевая гостиница. Лыжи возьми, мы там катались в лесу, такая красота. Там еще монастырь есть, заодно на монахов посмотришь».

Купила в «Детском мире» валенки, увязала лыжи. Одна ночь на поезде до Пскова, и вскоре я уже вышла из автобуса в Псковских Печорах. Помню, меня сразу буквально оглушила нереальная, именно звенящая тишина. И первая мысль была, что вот лыжи-то мне здесь точно не понадобятся, и я несла их неуклюже в левой руке за спиной — вроде они и не мои. Нашла тот дом, о котором говорила Сонечка, но каким-то обострившимся внутренним зрением сразу увидела, что и не зайду туда, — грязь. Добрела до гостиницы, оказалось, что за год она подорожала, да так, что моих отпускных хватит здесь всего на десять дней. Номер дали только на три дня — потом кто-то важный приедет, а тут еще по коридору прокатила пьяная компания с гитарами, и мне стало ясно, что приехала зря, ничего не получится, ни тишины, ни уединения, села на свою гостиничную кровать и заплакала.