Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом - [16]

— А какой там был колокол!

— А ведь я сегодня слышала этот колокол, — и рассказала ей, как все было.

Она говорила прекрасным, каким-то дореволюционным языком, такой речи сейчас уже почти нигде не услышишь. Я почему-то спросила ее: «А есть ли у Вас четки?» Она достала их из-под подушки и показала мне — когда-то черные, они были истерты добела, и вдруг — неожиданно: «Это что! Это барахло! Вот раньше в Оптиной монахи плели — шерстяные — и продавали, это были четки!»

На стене у матушки висело много икон, я обратила внимание на маленькую икону великомученицы Варвары на жести и фотографию какого-то монаха в черной картонной рамочке и спросила, кто это.

— Это мой духовный отец, иеромонах Никон, последний духовник Оптиной пустыни.

Еще совсем юной девушкой, вместе с подругами, для смелости, Мария Семеновна оказалась на приеме у старца Нектария, он посоветовал ей учиться живописи — так она и стала ученицей Льва Бруни, который тогда жил в Оптиной.

Старец Нектарий потом передал Марию Семеновну под духовное руководство отцу Никону и благословил ее маленькой иконой на жести великомученицы Варвары. «У всех в дортуарах висели иконы Спасителя или Божией Матери, а у меня над головой всегда была эта икона великомученицы Варвары». Потом она училась во ВХУТЕМАСе. На дорогах войны икона, подаренная старцем, затерялась, она долго горевала, и однажды, в заброшенной церкви, вдруг увидела точно такую же и поняла, что Бог вернул ей ее сокровище. С тех пор матушка с этой иконой больше не расставалась.

Еще на стене было много акварелей — матушка любила писать оптинский лес, и висела фотография с ее портретами оптинских старцев — оригиналы она отдала в Лавру, в Академию, а эта фотография — портреты старцев на черном фоне — потом разошлась по всей России. Матушка открыла шкаф и достала большой белый плат, обшитый красной каймой:

— Я расстилаю его, когда приходит священник меня причащать.

Когда разогнали Оптину пустынь, она зашла в оскверненный храм, увидела на полу сорванную завесу с Царских врат и оторвала от нее ленту. Этой лентой и был обшит плат. Еще она особо почитала преподобного Тихона Калужского, икона которого «возле древа с дуплом» висела у нее на стене рядом с великомученицей Варварой. Я достала маленькую записную книжку, и матушка стала рисовать в ней план Оптиной пустыни, где какие церкви стояли, где какие могилы были. После разгона Оптиной она работала вместе с Надеждой Александровной Павлович в оптинском музее, а когда и музей закрыли, устроилась санитаркой на санэпидемстанцию, там и трудилась всю жизнь, тихо и незаметно, и пела на клиросе в храме.

— Человеку надо следить за своими делами и словами, но этого недостаточно. Нужно наблюдать еще за своими чувствами и мыслями. В миру это невозможно. Поэтому раньше люди уходили в пустыни и становились отшельниками.

Она и была этим отшельником среди большого города, только я тогда не понимала, что она говорила о себе.

Прошел год, я все собиралась еще приехать к Марии Семеновне, да как-то не получалось, и тут появилась Ниночка Моисеева и сказала, что Марью Семеновну парализовало, и она лежит одна на газетах в пустой квартире. Мы сразу поехали к Батюшке, и он благословил организовать уход за ней:

— Записывайте каждое слово, которое произносит это сокровище.

Но было поздно. Мария Семеновна уже наполовину жила в ином мире. Она сопротивлялась, но мы поменяли газеты на простыни, и она все-таки позволила нам ухаживать за ней. И еще шутила:

— Вот лежит девушка, 1900 года рождения. А вон муха летит, молодая муха!

Когда я приехала к ней, уже больной, в запущенную квартиру, зашла в ванную и собралась было ее отмывать, вдруг услышала внутри себя: «Ты занимаешься тем, что ей уже не понадобится».

За месяц до ее кончины как-то выяснилось, что она тайная монахиня, с 1930 года. Постригал ее епископ Павлин, келейник отца Иоанна Кронштадтского. Ее ближайшая подруга узнала о том, что она монахиня Мария, только после ее смерти, когда достали приготовленную на смерть одежду, а в свертке оказалось монашеское облачение.

Мы ездили к ней на электричке, меняясь через сутки. Когда стали уставать, попросили мою подругу Людмилу приехать помочь. Людмила, которую Мария Семеновна никогда раньше не видела, зашла в комнату и сразу услышала: «Ну как там твоя Елизавета?» Елизаветой звали маленькую Людочкину дочь.

Приезжал отец Серафим, соборовал ее и причащал.

За день до ее кончины — а умерла она на Боголюбивую, 1 июля 1985 года, — мне довелось возле нее дежурить, я лежала у нее в комнате на раскладушке и не могла заснуть и оказалась свидетелем того, о чем пишет святой Иоанн Лествичник: «Видел я однажды дело великое и ужасное, как один брат при жизни проходил через мытарства». Я слышала, как она вела разговор с духами вслух, они, наверное, что-то говорили ей, в чем-то обвиняли, а она только отвечала: «Нет, врете, не было этого». Или: «Да, было, прости меня, Господи! А это врете, не было такого!» И даже гневно постукивала рукой по одеялу.

Договориться об отпевании по монашескому чину не удалось. Матушку похоронили, и когда мы приехали к ней на сороковой день, в доме собрались родственники и знакомые, они как-то мирно поделили практически отсутствующее имущество, иконы почти все разобрали, старые вещи оказались выброшенными на помойку, все уже всё взяли, кто что хотел, на стене остался только портрет отца Никона в черной рамочке, маленькая икона великомученицы Варвары и преподобный Тихон Калужский. Я спросила: «Если никому не нужно, могу ли я взять это себе?» Никому уже ничего не было нужно, никто не знал, чей это портрет и что это за икона. Еще мне дали две акварели с оптинским лесом. Спросила у родных, не видали ли они среди вещей Марии Семеновны белого плата с красной каймой? Плат тут же нашелся и тоже — как никому не нужный — оказался у меня. А потом родственники достали завещание Марии Семеновны: все, что было там записано, они исполнили. Осталось единственное распоряжение — лично в руки отцу Алексею передать ее мемуары. Отец Алексей приехать не смог — он тогда болел, и меня попросили взять рукопись и отвезти ему. А я отказалась, по своей дурной литературной щепетильности, — как это я могу взять рукопись, если сказано «лично в руки», а вдруг что-нибудь случится, и я ее потеряю по дороге, например засну в электричке и у меня украдут сумку, — такое пару раз бывало с моей сестрой. Нет-нет, батюшка приедет через несколько дней и сам ее заберет.