Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом - [17]

Батюшка приехал через несколько дней, мы приехали вместе. «Рукопись у отца Серафима», — сказали нам.

«Приезжайте через месяц, ее сейчас читают», — услышали мы от отца Серафима и отправились на кладбище на могилу к матушке служить панихиду. Через месяц рукопись опять кто-то читал, мы отслужили еще одну панихиду на кладбище, и когда еще через месяц рукопись так и не вернули, стало ясно, что нам ее не видать. «Значит, я недостоин», — тихо сказал батюшка, а о моих переживаниях нечего и говорить.

«Устройте где-нибудь уголок Оптиной Пустыни», — благословил нам тогда отец Наум. Мы посоветовались, и все решили, что оптинский уголок будет у меня дома. И несколько лет эти святыни хранились у меня, пока не открылся Даниловский монастырь и меня не попросили передать в монастырский музей акварели матушки и драгоценный плат, что я и сделала, к сожалению, не спросив благословения у своего старца. Икону великомученицы Варвары я отдала в утешение отцу Алексею — у него тогда умирал брат, Анатолий, который никогда не причащался. Это был прекрасный человек, чистой жизни, редких душевных качеств, но Церковь он не принимал: «Неужели я так плохо живу, что мне надо и в церковь ходить?» Так он тогда рассуждал. Перед смертью он примирился с Церковью и причастился. У меня сохранился только портрет отца Никона — с ним я не смогла расстаться, фотографии портретов оптинских старцев и уголок Оптиной пустыни в моем сердце.

Через семь лет, 1 июля 1992 года, именно в день кончины Марии Семеновны, на Орше была первая Литургия. Во время Евхаристического канона видели, как в Чашу спустилось пламя — огненный язык с неба.

Кажется, незадолго до матушкиной кончины отец Алексей принес мне тетрадку, исписанную его неразборчивым почерком, и попросил ее прочитать, подредактировать и перепечатать. Это был записанный им десять лет тому назад в Гомеле рассказ оптинской послушницы Ирины Бобковой, впоследствии схимонахини Серафимы, о последних днях иеромонаха Никона, духовной дочерью которого она тоже была. Я потихоньку расшифровывала тетрадку и время от времени лениво печатала по одной-две странице. Наверное, прошло года два. Как-то я приехала к своему старцу, и он встретил меня совсем не радостно:

— У тебя совесть есть? Сколько ты можешь тянуть резину? Два года тянешь время, мать Серафима скоро умрет и не увидит своих воспоминаний! Немедленно заканчивай эту работу и отправляй в Гомель!

Тут надо сказать, что я никогда не говорила отцу Науму о том, что занимаюсь этим делом.

Думаю, по его святым молитвам, я накануне познакомилась с Женей Лукьяновым (Царствие ему Небесное!), и он как раз собирался назавтра ехать в Гомель к матушке Серафиме. Женя работал тогда в университете на кафедре экспериментальной физики. В огромной пустой аудитории он демонстрировал нам какие-то опыты: на высоком столе что-то угрожающе сверкало, трещало, крутилось, а он радовался как ребенок.

Тогда он и рассказал, как много лет назад он с университетской командой оказался в Пицунде на чемпионате по шахматам, и там под вечер, когда все забрались в воду, он заплыл слишком далеко, и его унесло в открытое море. «Плыву, — говорит, — и плыву, стало совсем темно, может, уже к Турции подплываю. Уже давно выбился из сил, рассчитывать не на что. Смотрю — появляется вдалеке пограничный катер, освещает меня прожектором, светит да рассматривает меня, нет чтобы помочь».

Долго так он плыл в этом луче, и когда уже совсем потерял надежду на спасение, вдруг какая-то сила приподняла его и перенесла в теплое течение, которое и прибило его к берегу. Когда ноги его коснулись дна, он уже почти терял сознание, выкарабкался на берег и упал. Пришел в себя в каком-то домике — его нашли пограничники, натянули на него, замерзшего, телогрейку, уложили в кровать. Стали расспрашивать, кто он и откуда. Сказал, что вчера был в Пицунде на соревнованиях, — ему не поверили: «Не может быть, — говорят, — слишком далеко. Признавайся, ты шпион, наверное». Потом как-то связались с университетскими — удивились и отправили его к своим.

А в это время родителям уже сообщили, что сын утонул. Когда Женя вернулся домой, отец его — профессор физики — показал ему газетную вырезку: какой-то спортсмен установил мировой рекорд по плаванию, переплыв, кажется, Ла-Манш. Расстояние, которое пришлось проплыть Жене, было больше. Отец после этого крестился, а Жене еще несколько лет понадобилось, чтобы принять Православие. Вскоре он одним из первых поступил в Оптину пустынь. Житие отца Никона определило всю его дальнейшую жизнь, он стал его биографом, но, к сожалению, не учеником. Когда ему предложили постриг, он потребовал, чтобы его назвали только Никоном, и постриг отложили, а потом Женя ушел из монастыря, работал в Москве в книжном издательстве и умер, так и не приняв пострижения.

Мы договорились тогда, что я постараюсь быстро все закончить и с ним передать в Гомель. Оставалось несколько страниц, я пришла вечером на свою сторожевую работу, села за пишущую машинку и очень надеялась, что не будет на этот раз никаких гостей и никто мне не помешает, — а эта сторожевая работа по молитвам Батюшки была местом, куда по вечерам приходили мои знакомые, приводили своих знакомых, и там были сплошные «огласительные беседы». И действительно, в этот день, на удивление, никто ко мне не пришел. И я уже печатала последнюю страницу, как появился единственный в тот вечер гость — мой крестник Алексей с мешком пряников, как обычно.