Дара - [31]

— Вы провинились передо мной не так сильно, как те, кто поджег мой дом, но вы все принимали участие в восстании и все должны быть наказаны. Мой приговор таков: вы получите по десять ударов кнутом. Все, кроме вашего «гетьмана». Поскольку Аксаков подстрекал вас к бунту, для него я приготовил особенное угощение. Продолжайте порку, — приказал он палачам.

Все это произошло очень давно, и все же я до сих пор просыпаюсь посреди ночи, и мне снова и снова чудятся душераздирающие вопли несчастных и свист кнутов, рассекающих их тела.

Когда каждый из нас получил по десять ударов кнутом, всех снова согнали на середину двора. Моего отца привели туда же, сорвали с него всю одежду и поставили спиной к толстому стволу дерева. Все мы стояли и со слезами смотрели на него, в мрачном безмолвии ожидая появления графа, который, пока происходила порка, ушел в дом, чтобы передохнуть. Через несколько минут он вышел к толпе, облаченный в полную парадную форму офицера императорской гвардии. Он извлек из ножен клинок с острым, как бритва, изогнутым острием, большими шагами приблизился к моему отцу и полоснул его кончиком своей сабли поперек нижней части живота. Брызнувшая кровью продольная рана на обнаженном теле быстро раскрылась, как чудовищный рот, из которого вывалился розовато-серый язык кишок и, покачиваясь, повис между отцовских ног.

Пока Владимир отхлебывал очередной глоток пива, я посмотрел на Дару. Ее глаза были закрыты от ужаса, а руками она плотно заткнула уши. Тем не менее Владимир, словно погрузившись в какой-то транс, продолжал рассказывать:

— Главный каратель, такой здоровенный ублюдок с бычьей шеей в сером мундире, намотал кишки на руку и приколол их к стволу дерева. Потом он поднял свой кнут и с размаху хлестнул отца по обнаженным плечам. Я думаю, до этой минуты отец почти не чувствовал боли, но теперь он закричал, на спине у него вздулся кровавый рубец. Он покачнулся, прошел несколько шагов и упал на спину. Между его животом и деревом протянулась семифутовая пуповина вытянувшихся потрохов. Его заставили подняться на ноги и, избивая кнутами, отгоняли все дальше и дальше от приколотого к дереву конца его кишок. Когда он оглядывался назад, видя пятнадцать футов потрохов, которые тянулись за ним, в его глазах стоял оцепенелый, беспомощный ужас затравленного животного. Но снова раздавался свист плетей, заставлявший его, шатаясь, отходить все дальше и дальше от дерева, теряя все, что еще оставалось от его внутренностей. Уже больше двадцати футов его кишок лежали, вытянувшись в пыли за его спиной, блестя на солнце, как ползущая змея. Его ноги подогнулись, и лишенное внутренностей тело рухнуло навзничь на булыжник, которым был вымощен господский двор. В нем уже не оставалось ни искры жизни — его дух покинул измученное тело. Он лежал на пыльных камнях, распахнув почерневший рот, разверстый, как и его распотрошенный живот. В его невидящих глазах еще отражался зеленоватый отблеск ветвей старого дерева, нависавших над ним.

Я ничего не чувствовал, страшное оцепенение смертным холодом сковало все мои ощущения и разум, но какая-то часть моего мозга продолжала фиксировать и запоминать все, что видели мои глаза. Должно быть, после этого я потерял сознание, потому что совершенно не помню, как оказался дома. Когда я пришел в себя, содержимое моего желудка начало извергаться из меня прямо на пол — я обнаружил, что лежу у себя в доме на полу возле кровати. Не помню, как это сделал, но я забрался на кровать и во всей одежде провалился в глубокий сон. Когда на следующий день я проснулся, в моем мозгу была только одна мысль — я должен отомстить за смерть своего отца. Хотя в последовавшие за этим недели я и выглядел как обычно, все мои мысли были только об этом. Каждую секунду я обдумывал, как осуществить убийство мучителей моего отца — не только графа, но и главного карателя, того самого, который подгонял отца плетью. Мой план нужно было как следует продумать, потому что я твердо решил остаться в живых и много лет спустя после их смерти невредимым вспоминать о том, как я нанес надругавшейся надо мной жестокой власти беспощадный ответный удар, и получать от этого моральное удовлетворение. Если бы после их смерти меня поймали и, подвергнув пыткам, казнили, победа была бы для меня неполной. Я хотел пользоваться той же безнаказанностью, на которую рассчитывали, совершая свои убийства, они. Изо дня в день я внимательно наблюдал за каждым движением моих врагов, и постепенно у меня созрел план бежать из России после совершения казни.

Однажды утром я проснулся с ощущением, что то, что я задумал, должно произойти сегодня. На гладком влажном камне я тщательно наточил свой нож и, приложив все старания, чтобы остаться незамеченным, пошел из деревни в сторону леса, в котором на протяжении нескольких последних дней граф в сопровождении второго моего врага охотился. Четыре долгих часа я лежал, притаившись в зарослях, прежде чем услышал, как они входят в лес. Еще больше углубившись в чащу, я быстро вскарабкался на дерево, ветви которого нависали над уже подмеченной заранее тропинкой, по которой граф со своим слугой обычно проходили. Первым подо мной прошел граф. Я позволил ему уйти и углубиться в заросли кустарника. Шагах в двадцати за ним пыхтел главный каратель, который тащил провизию и два запасных ружья. Когда он подошел к дереву, я прыгнул ему на плечи, зажал одной рукой его рот, а другой выхватил нож и всадил ему в горло. Вскоре он обмяк и с глухим стуком упал на землю. Я еще несколько раз взрезал острием ножа его глотку, пока окончательно не удостоверился, что он мертв. Бросив его тело лежать там, где настигла его смерть, я ползком стал пробираться сквозь заросли кустарника. Стараясь производить как можно меньше шума, я подполз к графу, который как раз поднял ружье, чтобы прицелиться в птицу. Наконец ружье с грохотом разрядилось, и я, подскочив сзади к своему врагу, от уха до уха перерезал его горло. Я не знаю, что на меня нашло, но я с жуткой улыбкой, раз за разом ненасытно втыкал нож в его глотку, пока ненавистная голова не осталась скреплена с телом только костями позвоночника да лоскутом кожи сзади, на спине. Придя в себя, я оттащил оба трупа к трясине и столкнул их в густую жижу, принявшую свою добычу с равнодушным чавкающим всплеском. Потом я вернулся назад и покрыл палой листвой кровавые дорожки, тянувшиеся от места убийства к болоту. На все это у меня ушло не больше часа. Задворками вернувшись к себе домой, я сорвал с себя окровавленную одежду, увязал ее в неприметный узелок, тщательно помылся и надел на себя чистую рубаху и новый кафтан. Потом я оседлал лошадь и, держа ее под уздцы, не торопясь, прошел через всю деревню, время от времени останавливаясь посудачить с соседями и между делом сообщить тем, кто меня об этом спрашивал, что на несколько дней собираюсь отлучиться на юг по торговым делам.