Дар милосердия - [71]

Осенью Рестон помогал с урожаем. Тогда еще никто не догадывался о страсти аборигенов к сельскому хозяйству, выплыла она чуть позже. И снова иммигранты бросали укоризненные взгляды, которые трудно было понять. Кто-кто, а уж крестьяне должны поощрять желание трудиться, никак не наоборот. И снова он пожимал плечами. Плевать на это скопище богобоязненных ханжей! Пусть катятся хоть к черту!

Урожай выдался богатым. Привыкшие к скудным плодам старой родины крестьяне диву давались. Сколько было восторженных разговоров о сочной капусте, огромном картофеле и золотистой пшенице. Ренсон уже вполне сносно понимал по-польски, мог внятно изъясняться, хотя сочетания вроде cis и sz’s давались ему с трудом.

Но язык был сущим пустяком по сравнению с тем, что ему пришлось испытать следующей зимой.

Памятуя о косых взглядах, Рестон готовился всю зиму провести в принудительной изоляции, но вышло иначе. Не было и дня, чтобы Андрулевичи, Пицильчевичи, Садовсичи и прочие не приглашали его разделить вечернюю трапезу и обсудить очередную насущную тему, будь то корм для недавно одомашненной скотины, недостаточность одного генератора для деревни или выбор места под церковь. Но всю дорогу он ощущал скрытую неловкость, точно его присутствие смущало хозяев, мешало им быть самими собой.

Со временем он все чаще оставался дома, бродил по холостяцкой кухне, рано укладывался в холостяцкую постель, беспокойно ворочаясь в одинокой мгле, а снаружи резвился ветер, обрушивая лавины снега на карниз.

Но самым, наверное, тяжелым испытанием оказались дети. Они стали появляться на свет в конце зимы, и к весне их набрался целый выводок.

Одна-единственная надежда грела душу, не давая одиночеству вылиться в отчаяние, — надежда, что кто-нибудь перехватил его сигнал SOS и спасательный корабль уже следует по координатам, которые Рестон успел разбросать звездам в последние секунды перед неминуемым падением. Надежда по-своему тщетная — ведь если сигнал никто не перехватил, то координаты достигнут обитаемых планет не раньше, чем через девяносто лет. Не самая приятная перспектива, даже если тебе двадцать один и впереди кажущаяся вечность.

Дабы скоротать тоскливые будни, Рестон начал читать. Других занятий у него не было. Он больше не мог ходить в гости к растущим семействам и выслушивать там рулады, исполняемые во всю силу младенческих легких; не мог наблюдать очередную утомительную процедуру крещения, то, как молодой отец, смущаясь и робея, неуклюже плещет водой на морщинистое личико новорожденного.

Все имеющиеся книги были на польском, и большинство, как водится у крестьян, на религиозную тематику. Добрых восемьдесят процентов из них составляли совершенно одинаковые экземпляры Библии. Однажды, когда на просьбу дать что-нибудь почитать, соседи снова попытались всучить ему вездесущий талмуд, терпение Рестона кончилось, и он взял книгу. По-польски он читал уже бегло, а говорил куда грамотней и выразительней самих поляков.

Ветхозаветный Бог показался ему наивным, Книга Бытия позабавила. Как-то вечером от нечего делать Рестон, желая доказать самому себе полную свободу от религиозных предрассудков, переписал Бытие от лица древних иудеев, как если бы они имели научное представление об устройстве Вселенной. Сперва он страшно гордился своей трактовкой, но после повторного прочтения вдруг осознал, что кроме постулата о сотворении Богом великого множества звезд вперед Земли, ничего принципиально свежего туда не привнес.

А вот Новый Завет вернул душе почти забытое умиротворение. Правда, с приходом весны оно исчезло без следа. В тот год полевые цветы отличались особенной красотой, а такого пронзительно голубого неба Рестон не видел даже на Земле. Миновал сезон дождей, и Рестон стал совершать каждодневные прогулки в горы, иногда прихватив с собой Библию. Бродя по запутанным анфиладам зеленых соборов, замечал вдруг белоснежные лона горных вершин, всякий раз недоумевая, почему до сих пор не забрался туда, не покинул лежащий у подножия одинокий край ради края иного. Но он знал ответ, который прятал глубоко внутри.

Только в начале лета, возвращаясь с очередной прогулки, ему наконец посчастливилось встретить Елену одну.

Прошедшей зимой разразилась новая эпидемия гриппа, куда суровей прежней, и одну жизнь она все-таки унесла.

Елена Купревич была первой в Новой Польше вдовой.

С момента похорон Рестон только и думал что о ней, гадая, сколько времени должно пройти по здешним обычаям, прежде чем осиротевшая жена будет вправе взглянуть на другого мужчину, не опасаясь порицания.

Елену он застал на лугу неподалеку от поселка. Она еще носила траур, но даже в нем смотрелась очень привлекательно. Черный цвет подчеркивал молочную белизну кожи и оттенял темные волосы. Словом, Елена была красавицей, на которую Рестон не мог не заглядеться.

Елена рвала зелень, но при виде мужчины сразу поднялась.

— Jak sie masz[19], пан Рестон? — смущенно поздоровалась она.

Такая официальность неожиданно покоробила, и это было странно. Он привык к тому, что здесь его звали только по фамилии. Он попытался тепло улыбнуться в ответ, но улыбка вышла холодной. Вот что значит давно не общаться с хорошенькими девушками.