Дар Гумбольдта - [57]

От всей души желая помочь мне закруглиться, Риккетс вставил:

— Он просто гений.

— Спасибо. Именно в гении сплавляются все эти качества. Вот об этом я и хотел поговорить. Сам Гумбольдт ничего такого не скажет. Это целиком и полностью моя идея. Я здесь только временно, но было бы ошибкой отпустить Гумбольдта. Вы не можете позволить ему уйти.

— Это мысль.

— В поэзии существует нечто, о чем могут рассказать только поэты.

— Ну да, Драйден[194], Кольридж[195], По. Но зачем Гумбольдту привязывать себя к академической должности?

— Гумбольдт смотрит на это иначе. Думаю, ему нужна интеллектуальная община. Вы можете представить, какой всепоглощающей должна быть социальная структура страны, чтобы вдохновить человека такого типа. Но куда держать путь, вот вопрос. В университетах появилась тенденция приглашать на работу поэтов. Вы тоже сделаете это, раньше или позже. Но сейчас у вас есть шанс получить лучшего.

Детализируя медитацию, насколько это вообще возможно, не пропуская ни одного, даже самого незначительного факта, я видел, как выглядел Гумбольдт, когда наставлял меня, как вести разговор с Риккетсом. Лицо Гумбольдта, с убедительной блаженной улыбкой, настолько приближалось к моему, что я чувствовал тепло или, скорее, жар его щек. Гумбольдт говорил:

— У тебя талант к таким поручениям. Я знаю. — Не хотел ли он сказать, что я родился назойливым, сующим нос во что ни попадя? — Среди сплошных протестантов Риккетсу трудно многого добиться. Он не годится для ответственных должностей — президента корпорации, председателя правления крупного банка, Национального комитета республиканской партии, Объединенного комитета начальников штабов, Бюджетного бюро или Федеральной резервной системы. Профессор его типа — это слабенький младший братишка. Или даже сестренка. О таких нужно заботиться. Он, скорее всего, член Сенчури-клуба и рассказывает про «Старого морехода»[196] молодым Файрстонам[197] или Фордам. Гуманист и ученый, вожатый скаутов, благонадежный и приятный, но осел.

Возможно, Гумбольдт был прав. Я видел, что Риккетс не может совладать даже со мной. Его искренние карие глаза источали боль. Он покорно ждал, пока я доберусь до конца. Мне не очень нравилось загонять его в угол, но я чувствовал, что отступать некуда — за спиной стоял Гумбольдт. Из-за того, что мой друг не спал в ночь выборов Айка, накачивался пилюлями, напивался и травился продуктами метаболизма, из-за того, что его психика не восстанавливалась во сне, что он отрекся от своего дара и ему не хватало духовных сил, из-за того, что он оказался слишком слабым, чтобы не спасовать перед далеко не поэтической властью Соединенных Штатов Америки, мне пришлось мучить Риккетса. Я жалел этого человека. Принстон не казался мне такой цацей, как Гумбольдту. Между шумным Ньюарком и заброшенным Трентоном Принстон с его вязами и зелеными лужайками казался святилищем, заповедником, курортом. Он очень похож на одно местечко, которое я позднее посетил как турист, — на сербский водный курорт под названием Врнячка-Баня. Но возможно, более ценно в Принстоне то, чем он не является. А он — не завод, не универмаг, не правление огромной корпорации или министерство, а значит, не имеет отношения к миру рутинных работ. Если ты ухитрился не попасть в этот рутинный водоворот, ты либо интеллектуал, либо художник. Если ты слишком неугомонный, слишком чувствительный, слишком нервный и слишком безумный, чтобы сидеть за столом по восемь часов в день, то тебе прямая дорога в заведение — высшее учебное заведение.

— Кафедру поэзии — Гумбольдту, — провозгласил я.

— Кафедру поэзии? Кафедру! О… Прекрасная идея! — сказал Риккетс. — Нам это понравится. Я расскажу всем. Мы все за это проголосуем. Единственная проблема — деньги! Если бы у нас было достаточно средств, Чарли! Но мы ужасно бедны. Кроме того, это учреждение, как и любое другое, имеет свое штатное расписание.

— Штатное расписание? Переведите, пожалуйста.

— Любую кафедру нужно сперва учредить. А это большое дело.

— А как это делается?

— Как правило, специальным пожертвованием. Пятнадцать или двадцать тысяч в год, по крайней мере на двадцать лет. Полмиллиона баксов, если считать пенсионный фонд. У нас сейчас просто нет ничего похожего, Чарли. Боже, мы были бы рады заполучить Гумбольдта. Но вы же видите, мое сердце разрывается от того, что это невозможно.

Теперь Риккетс снова сделался удивительно приветливым. Моя фотографическая память без всякого понукания восстановила белый бобрик густых волос, большие, как вишни, глаза, свежий цвет лица и пышущие довольством полные щеки.

Я вспомнил, как, когда мы пожимали руки, Риккетс, наконец избавившись от нас, внезапно сделался дружелюбным. «Если бы только у нас были деньги!» — повторил он на прощание.

Я знал, что Гумбольдт изводится от нетерпения, но мне нужна была хотя бы минутная передышка. Я стоял под каменной коричневой аркой, на отполированном ногами камне, и белки-попрошайки подбегали ко мне со всех сторон гладкого четырехугольного двора — прекрасное место для прогулок! Было зябко, висел туман, и тусклое ноябрьское солнце пронизывало веточки световыми пятнами. В то утро лицо Демми Вонгел светилось такой же солнечной бледностью. В пальто из сукна с куньим воротником, поскрипывая потрясающе сексуальными коленками, переступая узкими ступнями принцессы и вздрагивая тонкими ноздрями, почти такими же выразительными, как и глаза, жадно вдохнув, она поцеловала меня, коснувшись моего лица теплой щекой, и пожала мне руку туго затянутой в перчатку рукой: