Дар Гумбольдта - [180]

Но Сеньора исчезла. В номере я обнаружил Роджера, он сидел на диване, поставив ноги на свою упакованную сумку. За ним присматривала горничная.

— Где бабушка? — поинтересовался я.

Горничная ответила, что приблизительно часа два назад Сеньору куда-то срочно вызвали. Я позвонил в расчетный отдел, где мне сообщили, что моя гостья, дама из номера 482, уже выписалась, а все расходы попросила записать на мой счет. Тогда я набрал номер портье. Конечно, конечно, сказал он, лимузин повез мадам в аэропорт. Нет, куда она летит, неизвестно. Она не просила заказать билеты.

— Чарли, у тебя есть шоколад? — спросил Роджер.

— Да, малыш.

Он мог съесть столько сладкого, сколько удавалось выклянчить, и я вручил ему целую плитку. Слава богу, здесь обнаружился хоть кто-то, чьи желания я понимал. Роджер скучал по маме. Нам не хватало одного и того же человека. Бедный малыш, думал я, глядя, как он снимает фольгу и запихивает шоколадку в рот. К этому ребенку я испытывал неподдельно теплые чувства. Он еще не вышел из прекрасного лихорадочного состояния раннего детства, когда все тело вздрагивает от толчков пульса, от биения страстного беззащитного жаждущего сердца. Я хорошо помнил себя в этом возрасте. Обнаружив, что я немного знаю испанский, горничная спросила, не приходится ли Рохелио мне внуком.

— Нет! — ответил я.

Мало того, что его бросили на меня, так еще и в деды записали? Рената отправилась в свадебное путешествие с Флонзалеем. Никогда не бывавшая замужем Сеньора помешалась на том, чтобы сделать из дочери респектабельную даму. А Рената, несмотря на всю свою эротическую опытность, оставалась всего лишь послушным ребенком. Возможно, плетя интриги от имени дочери, Сеньора чувствовала себя не такой старой? Сбрасывала с плеч десяток лет, нагло обманывая меня. Ну, а я — я теперь ясно видел связь между вечной молодостью и идиотизмом. Если я еще не настолько стар, что бегаю за Ренатой, то и достаточно молод, чтобы испытывать свойственные юности сердечные муки.

В общем, я признался горничной, что Рохелио мне не родственник, хотя я действительно достаточно стар, чтобы быть ему abuelo, и дал ей сто песет, чтобы она присмотрела за ним еще часок. Хоть я и находился на грани банкротства, у меня еще хватало денег на некоторые утонченные выходки. Я мог позволить себе страдать как джентльмен. Как раз сейчас заниматься ребенком у меня не было сил. У меня возникло желание пойти в Ретиро, где можно забыться, колотить себя в грудь, топать ногами, сквернословить или рыдать. Но когда я выходил из номера, зазвонил телефон, я бросился к нему в надежде услышать голос Ренаты. Однако звонили из Нью-Йорка.

— Господин Ситрин? Это говорит Стюарт из Нью-Йорка. Мы никогда не встречались, но, разумеется, я о вас слышал.

— Да, я хотел задать вам один вопрос. Вы намерены издать книгу Пьера Такстера о диктаторах?

— Мы очень на это надеемся, — ответил он.

— А где сейчас Такстер, в Париже?

— В последний момент планы у него изменились, он улетел в Южную Америку. Насколько я знаю, сейчас он в Буэнос-Айресе, берет интервью у вдовы Перона[408]. Это очень интересно. Эта страна сейчас разваливается на куски.

— Думаю, вы знаете, что я нахожусь в Мадриде с целью изучения возможностей написания путеводителя по культурным центрам Европы.

— Неужели?

— Разве Такстер вам не сказал? Я думал, что занимаюсь этим с вашего благословения.

— Первый раз об этом слышу.

— Вы уверены? Вы не могли забыть?

— О чем вы, господин Ситрин?

— Короче говоря, — сказал я, — только один вопрос: нахожусь ли я в Мадриде как ваш гость?

— Насколько я знаю, нет.

— Простите?

Я внезапно покрылся холодным потом и залез вместе с телефоном на кровать за задернутой занавеской.

— Это испанское выражение, — ответил я, — наподобие malentendu1 или «положение нормальное, идем ко дну», то есть опять надули. Извините, что не сдержался. Просто у меня стресс.

— Надеюсь, вы будете столь любезны, чтобы объяснить все в письме, — сказал мистер Стюарт. — Вы сейчас работаете над книгой? Вы же знаете, нас бы это заинтересовало.

— Нет, нет, я ничего не пишу.

— Но если бы вы начали…

— Я напишу вам письмо, — перебил я. — За звонок-то платить мне.

Разъярившись не на шутку, я снова попросил оператора соединить меня с Ренатой. «Скажу этой сучке пару ласковых», — кипел я. Но Милан ответил, что Рената съехала и не оставила адреса. К тому времени, как я добрался до Ретиро, собираясь отвести душу, отводить было уже нечего. Тогда я решил прогуляться и поразмышлять. И пришел к тому же выводу, что и в кабинете судьи Урбановича. Что проку, если бы я обругал Ренату? Яростные обличительные речи, идеальная логика и зрелость суждений, полных праведного гнева, божественно звучат у Шекспира, но мне они не принесут ни малейшей пользы. Мне все еще хотелось высказаться, но недоставало головы, на которую можно было бы обрушить свои страстные излияния. Рената не захотела бы их выслушивать, ее мысли были заняты другим. Как бы там ни было, она доверила мне Рохелио и в какой-нибудь удобный момент пришлет за ним. Отправив меня таким образом в отставку, она, возможно, оказывала мне услугу. По крайней мере, она, вероятно, так считала. Мне следовало давным-давно жениться на ней. Я обманул ее доверие, оскорбил колебаниями, так что вполне справедливо, что меня оставили присматривать за ребенком. Кроме того, думаю, дамы учли и то, что ребенок свяжет меня по рукам и ногам и не даст пуститься в погоню. Не то чтобы я собирался кого-то преследовать. Я не мог этого себе позволить. Прежде всего потому, что «Риц» выставил мне огромный счет. Сеньора много звонила в Чикаго: поддерживала связь с каким-то молодым мастером по ремонту телевизоров, своим нынешним кавалером. Кроме того, Рождество в Мадриде, учитывая болезнь Роджера и подарки, изысканный обед и плащ для Ренаты, сократили мои фонды почти втрое. В течение многих лет после успеха «Фон Тренка», или примерно с того времени, как погибла Демми Вонгел, я тратил деньги без счета и кутил напропалую, но теперь пришло время вспомнить жизнь в меблированных комнатах. Если я останусь в «Рице», мне придется нанять гувернантку. Но это никак невозможно. Я находился на грани банкротства. Лучшее, что можно было придумать, — переехать в pension.