Дар - [76]

Беседа с мамой всегда радовала, поскольку она никогда не заводила речь о своих прибывающих болезнях, а лишь упоминала только свои остаточные здоровья, что для пожилых людей было абсолютно нетипично. Кстати сказать: характерно уже то, что правописание не знает множественного числа «здоровий», как будто тысячам болезней, от которых человечество страдает изо дня в день и которым медицина что ни день придумывает новые названия, может противостоять одно-единственное здоровье – и где ж ему устоять против такого давления, что, опять же, не делает здоровее общество в целом, если хотите знать мое мнение.

Мама обычно была готова к эпизодическим экскурсам в свое прошлое – всегда позитивно заряженное, – и Мануэль с особой сердечностью ее к этому подтолкнул. Я, разумеется, знал для чего. И вот она наконец в своем путешествии во времени оказалась близка к тому месту, куда он и хотел ее заманить, чтобы учинить блиц-опрос.

– А что у тебя было… ну, скажем, в 1974 году?

– В 1974 году? Я была молода, – сказала она, – но уже замужем. И у меня был Гери. Но в школу он еще не ходил, поскольку был маловат…

– А еще? Что еще было в 1974 году?

– Ну что еще, Мануэль? Мне надо подумать. Почему именно 1974 год? Почему ты спрашиваешь?

Вот к чему приводит нетерпение, теперь ему ничего не оставалось, как выложить карты на стол:

– Потому что этот человек, который тебя знает, ну, тот самый, что прислал дяде Гери имейл, он прислал еще один и просил кое-что передать для тебя.

Он порылся в кармане куртки, выудил листок и зачитал ей вслух соответствующий кусок текста:

«И да, будьте так добры и назовите ей, пожалуйста, всего четыре цифры – в такой последовательности: 1, 9, 7, 4. Большое вам спасибо и сердечный привет, ваш преданный читатель».

– Тысяча девятьсот семьдесят четвертый, – задумчиво пробормотала мама себе под нос и при этом возвела очи к потолку, где, как известно, воспоминания просматриваются отчетливее всего. И когда она начала покачивать головой, а уголки ее губ слегка поползли вверх, тут нам стало ясно, что ее мысли наткнулись на что-то особенное и что она очень хорошо знала, что случилось в 1974 году, или, вернее, кто у нее там случился. Таково было мое спонтанное подозрение.

– Ну? Ты вспомнила? Ты знаешь, кто это? – принялся допрашивать Мануэль.

Тут она рассмеялась.

– Слушай, Мануэль, я хочу тебя кое о чем спросить, – сказала она в ответ. – У тебя есть тайны?

– Не очень много, – ответил он.

– У меня тоже не очень много, – ответила мама.

Покататься на коньках – нет, спасибо

До того дня, когда мне позвонила София Рамбушек и сказала, что у нее есть для меня интересные новости, поступило еще два анонимных денежных пожертвования. Один конверт с десятью тысячами евро был адресован благотворительному христианскому объединению работников сферы социального обеспечения престарелых, второй поступил группе мусульманских студентов, которые занимались неотложной помощью во время стихийных бедствий и всего лишь несколько дней назад откопали половину деревни после оползня в Верхней Австрии.

К этим пожертвованиям – номер двенадцать и тринадцать – прилагались мои репортажи, написанные для «Нового времени» при усиленной поддержке, а главное, при ментальном попечении со стороны Мануэля. Благодетельница или благодетель, таким образом, по-прежнему были прочно привязаны ко мне и моим строчкам и косвенно вознаграждали практически всякое мое журналистское усилие.

Почему? Я не стал бы утверждать, что меня это совсем не интересовало, но ежедневно терзать этим вопросом свои мозги я уже утомился. Может быть, и правда этот благодетель был окутанный тайной знакомый моей мамы, от которого приходили загадочные мейлы, но у меня не было никакой охоты ломиться в запертые двери, которые, судя по всему, добровольно передо мной никогда не откроются.

Что касалось моих собственных сердечных дел, то был некоторый прогресс в стараниях мотивировать Ребекку к развитию ее чувств по отношению ко мне. Я писал ей по возможности в разное время дня и ночи, то есть при случае, короткие, сжатые, с ошибками из-за рассеянности имейлы или эсэмэски, содержание которых исчерпывалось тем, что я как раз о ней думал. В большинстве случаев она отвечала, но это никогда не совпадало с моментами моего ожидания, так что я быстро отвык ждать. Для ее ответов у меня выработалась шкала оценок от 1 до 100. 1: Очень мило, но так ли обязательно всегда оповещать меня об этом? 100: День и ночь я думаю только о тебе. По этой шкале она держалась плюс-минус на 55, в хорошие дни дело доходило до 60. Это звучало приблизительно так: «Привет, Герольд, хорошо, что ты обо мне думаешь. Всегда радостно знать, что кто-то настроен на ту же длину волны, что и ты. Хорошего тебе вечера, Ребекка».

В прошлое воскресенье – идеально ясный зимний день – она взяла инициативу на себя и спросила меня эсэмэской, не будет ли у меня желания покататься с ней и с Норой на коньках на льду замерзшего Старого Дуная. К сожалению, против этого проголосовало большинство в три четверти: Нора, замерзший Старый Дунай и в первую очередь коньки. Поскольку меньше всего в жизни я был создан для воздушной акробатики и даже в обычных ботинках без полозьев, а также без скользкого льда мне было не всегда легко удерживать прочное сцепление с почвой. Я немного поиграл с мыслью об объятиях с Ребеккой, но предпочел бы выполнять при этом несколько иную фигуру. А может, вовсе и не Ребекка, а Нора была приставлена туда специально для того, чтобы ловить меня, если я потеряю равновесие, подбирать меня, если я упаду, или разыскивать меня, если я потеряюсь на зеркально гладких просторах Старого Дуная. Нет уж, я не хотел подвергать себя риску. И я написал: «Сегодня, к сожалению, не могу, но, может, в ближайшие две недели нам удастся снова провести вместе хороший вечер».