Дар - [67]

Мы расположились в его кабинете, где можно было даже побеседовать, потому что эта комната была наиболее удалена от комнаты Флорентины. А оттуда доносилась громоподобная музыка, оглашающая все триста квадратных метров их квартиры. На мой взгляд, можно было бы и попросить Флорентину немного уменьшить громкость, однако я не хотел вмешиваться в педагогические обыкновения семейства Хилле.

– Виски? – спросил Бертольд.

– Не откажусь.

Он казался подавленным и раскуривал сигару беспокойно и неловко. У него явно не было лишних сил на то, чтобы казаться надменным, так что мне снова стало почти жалко его. Мне всегда становилось не по себе, когда кто-нибудь больше не мог быть тем, за кого его принимали или за кого его следовало принимать. Для начала он несколько раз глубоко вздохнул, потом добавил к вздохам и слова.

– Да, налоговая полиция на нас насела, – сказал он.

– На нас? – спросил я.

– На семью. Попали все. Мы много чего понастроили, нам есть что терять, – поставил он в известность меня.

– Главное, много чего, – сказал я.

– Да, мой друг, насмехайся, шути, ты можешь себе теперь это позволить, ты ведь стал знаменитостью. Поздравляю, поздравляю!

Это был идеальный переход к теме, я считаю.

– Ты как-то замешан в спонсорстве? Это делал ты?

Тут он громко рассмеялся, или закашлялся, или выдохнул, или сделал все это одновременно, по крайней мере, дым при этом пошел.

– Ты это всерьез, Герольд?

– Нет.

– Ты считаешь это реальным хотя бы отдаленно?

– Вообще-то, нет, – ответил я.

– Тогда зачем спрашиваешь? Ты хочешь меня обидеть?

– Это что, обидно, если в виде исключения ты однажды отдаешь свои деньги человеку, который в них нуждается? – спросил я.

– Разве ты в них не нуждался все эти годы? – ответил он, тем самым однозначно поймав меня на лукавстве.

– Нуждался, и это мне тоже очень неприятно. Я бы тебе вернул их лучше сегодня, чем завтра, можешь мне поверить, – сказал я.

– Весьма похвально, Герольд, может, мне они еще необходимее.

Тут я невольно рассмеялся. Его чувство жалости к себе было даже больше, чем мое сострадание.

Затем он объяснил, что стояло за миллионными вкладами в Лихтенштейне. То были, так сказать, карманные деньги для его партнеров по бизнесу, для политиков и ведущих чиновников в Латинской Америке и на Дальнем Востоке.

– А я думал, ты являешься посредником в заказах на стальные конструкции, – признался я.

О’кей, я уже и сам почувствовал, что это звучало наивно, но ему не стоило из-за этого давиться сигарой и душить себя прокопченным кашлем.

– Герольд, я не посредничаю в получении заказов, я покупаю заказы. Чтобы их покупать, мне нужны деньги, очень много денег. И я не могу допустить, чтобы эти деньги у меня полностью сожрали налоги, я не могу себе это позволить, мы все не можем себе это позволить, понимаешь?

Нет. Эти вечные жалобы на слишком высокие налоги я никогда не понимал. Собственно говоря, жаловаться должны были те, кому не с чего было платить налоги, поскольку они почти ничего не зарабатывали. Но неважно. Его расчеты велись по-другому.

– Чем больше пирог, тем больше народу хотело бы им лакомиться. Чем крупнее заказы, которые я привлекаю в страну, тем дороже их выкупить. Без денег нет никакого гешефта, а без гешефта нет денег. Вот так все просто. Так функционирует экономика. Так функционирует мир.

К счастью, я никогда не интересовался тем, как функционирует мир. Самое большее – меня удивляло, что он уже так долго функционирует.

– А то, что это всегда было ровно десять тысяч евро, которые ты снимал со счета? Чистая случайность?

– Это наша единица. В супермаркете, когда ты берешь тележку для продуктов, ты суешь в щель один евро. В мире бизнеса это десять тысяч. Это наша основная расчетная единица.

Ну вот, теперь в нем опять промелькнул старый бонза. Последующая затяжка сигарой сразу же удалась ему чуточку лучше.

– А твои разговоры с владельцами концерна PLUS? Это не имело никакой связи с пожертвованиями?

– Ни малейшей.

– Тогда почему они такое пишут?

– Потому что это хорошая скандальная история. Потому что они могут обо мне писать сейчас все что угодно – и подлец-то я, и уклонист от налогов, – а мне нельзя оправдываться, у меня петля на шее. Ты понимаешь?

Это я понимал, по крайней мере, голос его звучал именно так, как если бы на шее у него была удавка.

– Вот что я хотел тебе сказать, – закончил он.

– Что именно?

– Что в настоящий момент я не могу давать официальное опровержение и заявлять, что это не я был великим благодетелем, иначе мне пришлось бы объяснять, куда же в таком случае утекли деньги, а этого мне делать никак нельзя.

Тут я прямо-таки обомлел.

– Это значит, что люди и впредь должны верить, что…

– Я ничего не могу против этого предпринять, мой адвокат велел молчать, мне очень жаль.

Я-то всегда полагал, что велят как раз адвокатам, а не наоборот, но в этом извращенном мире гешефта можно было ожидать чего угодно, к этому я уже привык.

– Герольд, мне правда очень жаль, что твое дело, само по себе хорошее…

– Не трудись.

– Тем не менее, и я говорю это совершенно честно, также и от имени Гудрун и Флорентины – мне настолько жаль тебя, что ты не поверишь…