Данте в русской культуре - [92]
В 1917 г., после окончания работы над изданием трехтомника стихов, названного „Трилогией вочеловечивания“, Блок записал: „…утвердив себя как художник, я поплатился тем, что узаконил, констатировал середину жизни“, „Середина жизни“, явившаяся для Данте не только началом его запредельных странствий, но и констатацией греховности, заблуждений, обрела у Блока сложную многозначность. Она стала символом того этапа пути, на котором он „пал“, „изменил“ (VII, 163), не смог остаться Мастером, пророком, ощутив в некогда восторженном сердце „роковую пустоту“. В то же время „середина жизни“ означала у Блока итог человеческого и творческого пути, где „нет исхода“, „нет конца“, явленных и обещанных в юности Прекрасной Дамой. Через год он подготовил „Изборник“ своих стихов. Последнее стихотворение в книге заканчивалось вопросом, свидетельствующим о беспощадных сомнениях, о внутренних противоречиях, о распутье поэта. Отвечая на просьбу издателя сборника М. В. Сабашникова прислать фотографию, Блок сообщал: „Посылаю Вам портрет старый (1907 года), с тех пор я не снимался как следует, думаю, что он подходит, так как изображает автора как раз на середине того пути, который отмечен в книжке“ (VII, 348).
С дантовской „серединой жизни“ как периода утраты „правого пути“ соотносится и дневниковая запись Блока за четыре месяца до его кончины. „Жизнь изменилась, но не новая, не nuova“ (VII, 415–416). Здесь „середина“ как символ утраты пути характеризовала уже саму действительность – изменившуюся, но не преображенную духовно. В отличие от Данте, который в конце концов причастился к „Раю“, Блок не обрел спасительной встречи с Беатриче. Недаром он писал: „По бессчетным кругам Ада может пройти, не погибнув, только тот, у кого есть спутник, учитель…“ В год смерти Блока М. Цветаева напишет стихи, посвященные поэту:
В цветаевской трактовке блоковской смерти чрезвычайно важен мотив отрубленной головы, указующий не только на миф о растерзании менадами Орфея, но и женские оргиастические культы Средиземноморья, роль Астарты в судьбе поэта, затмившей на время лик Прекрасной Дамы, Беатриче (опасность, угрожавшая и самому Данте). В связи с этой коллизией трагической жизни Блока можно трактовать его гибель как результат непримиримой вражды дионисийской и аполлонийской музыки. В одном из предсмертных стихотворений, полных „разнородных предчувствий“, сливающихся в „холодный личный ужас“, поэт писал:
Ты, Орфей, потерял невесту, – Кто шепнул тебе: „Оглянись…“?[848]
Так дантовские мотивы в лирике Блока трансформировались в орфические, и „шелестящая хламида“ в цветаевском посвящении читается как атрибут Эвридики, анимы поэта. Творческий путь Блока: от певца Беатриче – к Орфею. „Страшный мир“ – это нисхождение поэта ради спасения анимы от „вечно наползающей дряни“, от „эстетики конечного“ (С. Кьеркегор), от примитивно-благопристойного буржуазного существования. В „Ямбах“ Блок писал:
Чтобы не раздражать пуристов, автор должен признаться, что он намеренно отвлекается от „конечного“, т. е. конкретно-политического смысла стихов. Известно, что стихи становятся поэзией лишь тогда, когда их смысл громаднее буквального значения вокабул. В поэзии слова больше самих себя. Для настоящего поэта это аксиома. Недаром Блок полагал, что между искусством и жизнью существует „вечное и трагическое“ противоречие, что подлинное искусство всегда открывает „миры иные“, и „только оттуда измеряются времена и сроки. Художники, как вестники древних трагедий, приходят к нам, в разумную жизнь, с печатью безумия и рока на лице“ (V, 424). В частности поэтому его восприятие дантовской поэзии расходилось с рецепцией „Комедии“ другими символистами: Эллисом, Брюсовым, Ивановым… Переводы Эллиса, культивировавшие теософскую трактовку „Комедии“, вызвали у Блока откровенное неприятие. „Нервный мистицизм и Вечная Женственность, – писал он о переводческих экзерсисах поэта, – не имеют ничего общего между собой“ (VI, 609–610). Ему претил и „душный эротизм“ Вяч. Иванова; поклонение означало для Блока „стояние на страже, а не богему души“. Дантовская мера искусства неизменно присутствовала в оценках Блока своих современников. „Почему все не любят Мережковского? – спрашивал он. – Оттого ли, что он знает что-то, или оттого, что он не сходил в ад?“[849]
С недоумением встретил Блок восторженный отзыв об Э. Верхарне Андрея Белого. Белый назвал бельгийского поэта гениальным и сопоставил с Шекспиром и Данте[850]. „Гений, – заметил на это Блок, – прежде всего – народен, чего никак нельзя сказать о Верхарне“ (V, 643). В эссе Карлейля он отчеркнул: „Не было бы ничего удивительного, если кто-нибудь стал утверждать, что его поэма („Божественная комедия“ Данте) окажется самым прочным делом, какое только Европа совершила до сих пор…“
