Данте в русской культуре - [73]

.

В идеалистическом умозрении Иванова теургия означалась тем, что символ становился плотью, слово – жизнью животворящею и музыка – гармонией сфер[618]. Она определялась совершенно по-соловьёвски: как «непосредственная помощь духа потенциально живой природе для достижения ее актуального бытия»[619]. Теургический принцип в художестве, толковал Вяч. Иванов, есть принцип наименьшей насильственности и наибольшей восприимчивости. Художник утончит слух – и будет слышать, «что говорят вещи», изощрит зрение – и научится понимать смысл форм и видеть разум явлений. Нежными и вещими станут его прикосновения; глина сама будет слагаться под его перстами в образ, которого она ждала, и слова – в созвучия, представленные в стихии языка[620].

В нашем искусстве, говорил Иванов, восходит человек, а нисходит художник; в том, чаемом, человек должен восходить до духовно-реального проникновения к Матери-Земле, а художник должен восходить до непосредственной встречи с высшими сущностями на каждом шагу своего художественного действия. Другими словами, «каждый удар резца или кисти должен быть такою встречею, направляться не им, но духами высших иерархий, ведущими его руку»[621].

Рассуждая о теургическом искусстве, Вяч. Иванов не был свободен от сомнений в исторической осуществимости своих религиозно-эстетических чаяний. Эти сомнения нашли свое очевидное воплощение в стихотворении «Игры»:

И там, под сенью узорной,

Сидели отец и мать.

Далось мне рукой проворной

Крылатый луч поймать.

И к ним я пришел, богатый, –

Поведать новую быль…

Серела в руке разжатой,

Как в урне могильной, – пыль.

Отец и мать глядели:

Немой ли то был укор?

Отец и мать глядели:

Тускнел неподвижный взор…

И старая скорбь мне снится,

И хлынет в слезах из очей.

А в темное сердце стучится

Порханье живых лучей.

Вместе с тем Иванов полагал, что размышления об этом, пусть неосуществимом художестве, помогают «осуществлению в нас нового религиозного сознания» и сохраняют свое значение в качестве внутренней нормы[622].

Относительно принципиальной возможности теургического искусства он заявлял, что заключительный стих «Комедии» служит примером не раз уже провозглашенного отождествления истинного и высочайшего символизма – с теургией[623]. С ней связывал Иванов известное утверждение Достоевского, что «красота спасет мир»[624]. Как и Достоевскому, ему, вероятно, чрезвычайно импонировали заверения Вл. Соловьёва, убеждавшего себя и других, что человечество «знает гораздо более, чем до сих пор успело высказать в своей науке и своем искусстве»[625]. В стихотворении «Звездное небо» он писал:

Сердце ж алчет части равной В тайне звезд и в тайне дна: Пламенеет и пророчит, И за вечною чертой Новый мир увидеть хочет С искупленной Красотой.

В сознании Иванова имена Данте и Достоевского нередко оказывались в важной смысловой связи. В отличие от предшественников, сближавших русского писателя с автором «Комедии» по общему характеру изображения «страшного мира» или по жанровым особенностям отдельных произведений[626], Вяч. Иванов видел в нем соприродный Данте тип келейного художника, пустынника духа, творца «катакомбного» искусства[627], где, говорил он, редко бывает солнце и только вечные звезды глянут порой через отверстия сводов, как те звезды, что видит Данте на ночлеге в одной из областей чистилища[628].

Определяя творчество Достоевского как явление мистического реализма, т. е. истинного символизма, Иванов убеждал, что внутренний опыт мировой мистической реальности имеет своей постоянной основой ощущение женственного, как вселенской живой сущности, как Души мира. Реалист (символический) видит ее в любви и смерти, в природе и живой соборности, творящей из человечества – сознательно ли или бессознательно для личности – единое тело. В ее многих ликах он узнает единый принцип, обращающий «феномены в действительные символы истинно сущего, воссоединяющий разделенное в явления, упраздняющий индивидуацию и, вместе, опять ее зачинающий, вынашивающий и лелеющий, как бы в усилиях достичь все еще неудающейся, все еще несовершенной гармонии между началом множественности и началом единства»[629].

По Иванову, ощущение связи с Душой мира – единственная религиозная форма самоопределения личности, при которой художник способен стать творцом «большого гомеровского или дантовского искусства». Но для этого от него требуется «окончательная жертва личности, целостная самоотдача началу объективному и вселенскому или в чистой его идее (Данте), или в одной из служебных и подчиненных форм божественного всеединства (какова, например, истинная всенародность)»[630].

Рассуждая о большом искусстве, Иванов был склонен считать, что в Средние века оно как раз и существовало благодаря тому, что «личность ощущала себя не иначе как в иерархии соборного соподчинения, обязанного отражать иерархическую гармонию мира божественного, но в эпоху Возрождения, соблазнившись индивидуализмом, писал Иванов, оторвалась от небесно-земного согласия, что и определило характер новой европейской культуры, в том числе и романа, вплоть до наших дней. В течение нескольких столетий он развивался, по словам поэта, как „референдум“ самоцельной личности и в то же время оставался подземной шахтой (катакомбой), где кипит работа рудокопов интимнейшей сферы духа, откуда постоянно высылаются на землю новые находки, новые дары сокровенных от внешнего мира недр…»