Данте в русской культуре - [72]

Рассмотрим, писал Иванов, музыкальный строй дантовского стиха. В нем три ритмические волны, выдвинутые цезурами и выдвигающие слова Amor, Sole, Stelle, – ибо на них падает ictus. Светлые образы Любви, Солнца и звезд кажутся ослепительными вследствие этого словорасположения. Они разделены низинами ритма. В промежутках между сияющими очертаниями идей зияет ночь. Музыка стиха воплощается в зрительное явление. Так напечатлевается в душе необъятно и властно всезвездный небосвод. Созерцание звучащего свода влечет откровение: Любовь движет Солнце и другие звезды; «движет» – слово как таковое, оно слово как Лоgos[600]. Так увенчивается Данте тройным венцом певучей власти (звука, образа и слова как такового).

Но, продолжал Иванов, это еще не все, чего поэт достигает. Потрясенная душа обретает в себе восполнительное внутреннее слово. В ней самой открывается Вселенная. Что видит она над собой вверху, то разверзается в ней внизу: Солнце и звезды, и созвучный гул сфер, движимых мощью собственного Движителя. Это состояние души Иванов запечатлел в одном из стихотворений «Кормчих звезд», эпиграфом и поводом для которого как раз и послужил заключительный стих «Комедии» L'Amor che muove il Sole l'altère Stelle: (Dante, Parad.,XXII)

Над бездной ночи Дух, горя,

Миры водил Любви кормилом;

Мой дух, ширяясь и паря,

Летел во сретенье светилам.

И бездне – бездной отвечал;

И твердь держал безбрежным лоном;

И разгорался, и звучал

С огнеоружным легионом.

Любовь, как атом огневой,

Его в пожар миров метнула;

В нем на себя Она взглянула –

И в Ней узнал он пламень свой[601].

Так, задолго до доклада и статьи «Мысли о символизме» поэт «записал» «восполнительное внутреннее слово», видимо, хорошо памятуя замечание Данте, что высшее небо (Эмпирей) охвачено пламенем или огнем, но не материальным, а духовным, каким является Любовь, что движет Солнце и другие звезды[602]. В статье же, продолжая осмыслять реакцию на дантовский стих, он убеждал, что душа в лад с космосом поет собственную мелодию любви, как в Данте пела мелодия Беатриче, когда та вещала свои космические слова. Вот почему завершительный стих «Комедии» не только художественно совершенный, но и стих истинно символический. Кроме того, писал Иванов, он представляет собой синтетическое суждение[603], в котором к подлежащему-символу (Любовь) найден мифотворческой интуицией поэта действенный глагол (движет солнце и звезды). Итак, перед нами, утверждал он, мифотворческое увенчание символизма, ибо миф и есть синтетическое суждение, где сказуемое-глагол присоединяется к подлежащему-символу[604]. «Священный глагол ιερός λόγος, – писал Иванов, – обращается в слово как μϋθος»[605].

Отмечая, что в заключительном стихе Дантова «Рая»[606] все образы слагаются в миф и мудрости учит музыка, он снова повторял, что символизм связан с целостностью личности как самого художника, так и переживающего художественное внушение. Его идеи о мифотворчестве были призваны будить в людях мистическую жизнь, «легкими прикосновениями облегчить в других прорастание цветов внутреннего опыта»[607] и тем самым подготовить эпоху «святого, соборного» искусства, где слово-символ станет магическим внушением, приобщающим слушателя к мистериям поэзии“[608].

Полагая, что миф, в полном смысле слова, результат не личного, а коллективного или соборного сознания[609], Иванов тем не менее не верил в «безусловность обычного мнения о мифотворчестве» как самопроизвольном акте народного творчества[610]. Художник, считал он, может стать истинным мифотворцем, если перестанет творить вне связи с божественным всеединством, если он воспитает себя до возможности творческой реализации этой связи[611]. По Иванову, путь к индивидуальному мифотворчеству лежит через Августиново «transcende te ipsum»; в мифе, убеждал он, мы не видим ни личности творца, ни собственной личности, ибо миф творится ясновидением веры и является вещим сном, «астральным» (как говорили древние тайновидцы бытия) иероглифом последней истины о вещи, сущей воистину[612]. Миф – это «коренная интуиция сверхчувственных реальностей»[613] и чистейшая форма ознаменовательной поэзии[614].

Как на эпоху преимущественно ознаменовательного искусства Иванов указывал на Средние века, когда, по его словам, религиозное миросозерцание, всеобъемлющее и стройное, словно готический храм, определяло место каждой вещи, земной и небесной, в рассчитанно-сложной архитектуре своего иерархического согласия[615]. И действительно, как писал Данте:

…Все в мире неизменный

Связует строй; своим обличьем он

Подобье бога придает вселенной.

Для высших тварей в нем отображен

След вечной Силы, крайней той вершины,

Которой служит сказанный закон.

И этот строй объемлет, всеединый,

Все естества, что по своим судьбам! –

Вблизи или вдали от их причины.

(Рай, I, 103–111)

Да и в самой «Божественной комедии» все размерено, сосчитано и уравновешено, на что Вяч. Иванов откликнулся в стихотворении «Латинский квартал»:

Кто знает край, где свой – всех стран школяр?

………………………………….где мрак кромешный

Дант юный числил – мыслил Абеляр?[616]

Автор «Комедии» был для Иванова не только творцом ознаменовательной поэзии. Излагая мифопоэтическое содержание дантовского стиха «Любовь, что движет Солнце и другие звезды», он в конце прибавлял: «Если бы мы дерзнули дать оценку вышеописанного действия заключительных слов „Божественной комедии“ с точки зрения иерархии ценностей религиозно-метафизического порядка, то должны были бы признать это действие теургическим»