Данте в русской культуре - [49]

В такой атмосфере постоянного внимания к творчеству и личности Данте его сюжеты и его судьба нередко становились предметом досужих занятий самых разных литераторов. В их числе можно назвать и Д. Ю. Струйского (псевд.: Трилунный), который в середине 40-х годов опубликовал отрывки из поэмы «Дант». В одном из них он от лица Данте писал следующее:

Прощу того, кто для корысти низкой

Подстережет меня в мой злобный рок,

Кто нагло спросит: «Жизнь иль кошелек!»

И тайный нож приставит к груди близкой.

Но обществу, которое в пирах

Беспечно жизнь презренную проводит,

Где все изящное изринуто во прах,

Где скука с пресыщеньем бродит,

Я не прощу, что пеплом гробовым

Оно посыпало над алтарем святым,

И не прощу, что холодом смертельным

Оно мой дух в пространстве беспредельном

Низвергло, как в тиранскую тюрьму, –

Мое проклятие ему[384].

Среди тех, кто от случая к случаю обращался к Данте, был и Дружинин. Кроме трех главных европейских языков, он достаточно хорошо знал итальянский и, вероятно, читал дантовские произведения в подлиннике. Осенью 1852 г. он писал своей приятельнице за границу: «Хорошо ли вы изучили итальянский язык и можете ли по возвращении подновить мое знание языка через практику?»[385] Видимо, интерес Дружинина к итальянскому языку развивался по мере роста внимания к Данте и его творчеству. В литературно-критических работах, посвященных русским поэтам, а точнее, Пушкину, Козлову, Майкову, имя знаменитого флорентийца упоминалось писателем довольно часто. Например, в статье «A. C. Пушкин и последнее издание его сочинений» ее автор писал: «Смелость, с которою поэт сливает историю своего героя с торжественными эпохами народной истории, беспредельна, изумительна и нова до крайности, между тем как общая идея всего произведения по величию своему принадлежит к тем идеям, какие родятся только в фантазии поэтов, подобных Данту, Шекспиру и Мильтону»[386].

Из дантоведческой литературы Дружинину, безусловно, была известна первая биография поэта, задуманная Дж. Боккаччо как введение к «Новой Жизни». В «Письмах иногороднего подписчика» Дружинин пересказал однажды эпизод, случившийся, по уверению Боккаччо, на улице Вероны, где одна из женщин, увидев Данте, сказала своим собеседницам: «Посмотрите, вон идет человек, который спускается в ад и возвращается оттуда, когда ему вздумается, и приносит вести о тех, кто там томится». На что другая бесхитростно ответила: «Ты говоришь правду – взгляни, как у него курчавится борода и потемнело лицо от адского пламени и дыма».

К этому же выводу, творчески переосмысленному, восходит стихотворение Дружинина «Данте в Венеции», не вошедшее в его собрание сочинений и заслужившее одобрение H. A. Некрасова:

С змеей в груди, унылый и суровый,

Я шел один по площади торговой,

Был душен день и зной меня палил.

С усилием и медленно ступая,

Я кончил путь, – но вид чужого края

Изгнаннику был тяжек и немил.

Казалось мне, мрачна морей царица,

Ряды дворцов глядели, как гробница,

Бессмысленно бродил народ пустой;

Я изнемог, – и дрогнули колени,

И я присел на храмовой ступени,

Ко мрамору склонившись головой.

Вблизи меня две женщины сидели:

Одна была стара, едва глядели

Ее глаза из-под седых бровей;

У той же – юной и пышноволосой –

Как змей семья, к ногам сбегали косы…

И слышен был мне шепот их речей.

«Смотри, дитя! вон тот изгнанник смелый;

В Италии он не ужился целой.

Железный дух в груди его вложен!

Он в рубище глядит как царь плененный,

Он предался науке сокровенной,

В сердцах людей все тайны видит он!

Он мстил за зло и злу не знал пощады,

Чтоб больше мстить, он сам в обитель ада

С вампиром бледным об руку входил

И видел там врагов своих в мученьи,

Но не скорбел, – а полный духом мщенья,

Проклятьем тех несчастных заклеймил!»

И, крест творя, умолкнула старуха;

Но в тот же миг опять коснулся слуха

Девичий говор, будто лепет вод:

«В его глазах не видно злого блеску;

Скажи мне, мать, не он ли про Франческу

Сложил ту песнь, что знает весь народ?

Как страшен он, сей путник величавый!

Как грозен вид его главы курчавой!

Небесный огнь её как бы спалил!

Так вот он, Дант, неукротимый мститель!

Он был в аду: нещадный зла гонитель,

Он всюду зло проклятием клеймил…».

И смолкла речь. И сердцу сладко стало;

Торжественно воспрянул дух усталый,

Почуявши привет простых сердец.

В простых речах и в сказке суеверной

Я, дань приняв любви нелицемерной,

Благословил тяжелый свой венец!

И я сознал, что за моё изгнанье,

За тяжкий труд и тяжкое мечтанье

Моя мечта к народу перейдет!

И вспять пошёл я твердою стопою…

И, тихо всколыхнувшись предо мною,

Почтительно раздвинулся народ[387].

В этом сочинении, кажущемся поначалу необычным лишь потому, что Дружинин редко писал стихи, есть мотив, достаточно неожиданный для склонного к общественному индифферентизму писателя. Это мотив мщения за попранную справедливость. Его появление трудно объяснить влиянием какой-либо отечественной традиции, значимой в 50-е годы для представлений о флорентийском изгнаннике. По-видимому, он возник в результате начитанности Дружинина в английской литературе, где современная дантология была замечательна прежде всего трудами итальянцев, эмигрировавших в Англию. Среди них был и знаменитый деятель раннего Рисорджименто Уго Фосколо, неподкупная «совесть Италии». Вместе с другими соотечественниками-эмигрантами, Дж. Мадзини, Г. Россетти, он выступал с литературно-критическими статьями и эссе о Данте, занимался комментированием «Божественной комедии». В их работах судьба поэта, чьи произведения были запрещены в Италии, освещалась в свете тираноборческих и антифеодальных настроений. Патриоты-карбонарии видели в авторе «Монархии» и «Божественной комедии» провозвестника объединения своей родины и мужественного борца за справедливость. «Данте, – утверждал Уго Фосколо, – принадлежал к людям редкой силы духа, которых не может коснуться насмешка, которых удары судьбы ожесточают, обостряя врожденную гордость. Друзьям он внушал не жалость, а уважение, врагам – страх и ненависть, презрение же – никогда. Гнев его был неукротим, месть же была не только потребностью натуры, но и долгом»