Данте в русской культуре - [45]
Эта аналогия родилась в результате напряженных раздумий и немалых разочарований. Дворянские либералы, как полагал автор, не годились ни в учителя, ни в доверенные вожатые революционных преобразований. Суть их расхождения с Герценом точно сформулировал Тургенев: „Главное наше несогласие с О. и Г. (Огарёвым и Герценом. –A.A.), – пояснял он в одном из писем, – состоит именно в том, что они <…> предполагают революционные или реформаторские начала в народе; наделе это – совсем наоборот. Революция в истинном и живом значении этого слова, – я бы мог прибавить: в самом широком значении этого слова, – существует только в меньшинстве образованного класса“[363]. Герцен был совершенно не согласен с Тургеневым. Он утверждал: „Без народа – его не освободит ни царь с писарями, ни дворянство с царем, ни дворянство без царя“ [XVI, 77].
Через несколько месяцев Герцен вновь затронул больную тему в статье „Сенаторам и тайным советникам журнализма“. Имея в виду вчерашних либералов, круто поворачивающих вправо, он писал: „Вы еще ждете мессию по писаниям, в церковном облачении, в сиянии и торжестве, в сопровождении самого Молинари <…> а он родился опять в овчарне“ [XVI, 92]. Выступление Герцена было направлено против программной статьи М. Н. Каткова „К какой принадлежим мы партии“, опубликованной в февральской книжке „Русского вестника“ за 1862 г. С нее началась ожесточенная схватка революционера с бывшим цивилизатором, ставшим в итоге стремительной эволюции „убедителем III отделения“ [XVI, 234]. Не гнушаясь вздором и инсинуациями, Катков развернул широкую кампанию против Герцена, инспирированную правительственными кругами [XVI, 429]. В августе 1865 г. он опубликовал в 172-м номере „Московских ведомостей“ ранее напечатанные в „Русском инвалиде“ „Сведения о пожарах в Северо-Западном крае“ и тут же поместил передовую статью, в которой обвинил „агенцию Герцена“ в поджогах. В ответ на эти измышления Герцен предпринял меры изобличить Каткова во лжи, раскрыть ее подстрекательский характер. В „Колоколе“ от 15 сентября того же года он напечатал письмо „В редакцию „Инвалида““, в котором справедливо указывал на намерение „полицейского корреспондента“ этой газеты, то бишь Каткова, подстегнуть своей клеветой новую волну реакции, „…и вот, – писал со свойственным ему сарказмом Герцен, – Катков подхватил инвалидную трубу и трубит по той методе, по которой трубил в дантовском аду один из тамошних жандармов“ [XVIII, 419][364]. Замечательна и желчь, и меткость герценовской насмешки. Кажется, во всей „Комедии“ нет более подходящего образа, чтобы с его помощью припечатать клеймо позора на клеветнике „Третьего отделения“ [XVIII, 114], а заодно отметить и „Русский инвалид“, чей материал послужил горючим для Каткова.
Герцен-публицист был особенно неравнодушен к инфернальным сценам „Комедии“. В известной степени эта восприимчивость к первой части поэмы стимулировалась разоблачительными целями его вольной журналистики. Гораздо шире интерес к „Божественной комедии“ у Герцена-художника, хотя и у него предпочтение отдано „Inferno“. Вместе с тем эмоциональное звучание дантовских реминисценций в зрелых художественных произведениях разнообразней и не всегда следует за оригиналом. Например, комментируя свой рассказ о Давиде Уркхарте (Уркуарде), который сел в лужу, когда пытался скомпрометировать героя итальянского освобождения Джузеппе Маццини, Герцен замечает: „Уркуард, как дантовская Франческа, не продолжал больше своего чтения в этот день“ [XI, 159]. Трагическая тема Паоло и Франчески [Ад, V, 138] снижается им в „Былом и думах“, чтобы иронией уничтожить незадачливого деятеля. Подобный прием Герцен использует и в романе „Кто виноват?“, повествуя о том, „до какой степени опасно и вредно для молодого человека читать молодой девице что-нибудь, кроме курса чистой математики…“ [IV, 51]. Здесь иронические оттенки значительно мягче, но в контексте реалистического описания, в котором подробно даются реалии обыденного мира, упоминание о Франческе да Римини своего рода намек на экзальтированность молодых героев; да и весь эпизод чтения Жуковского Любонькой и Дмитрием Круциферским не что иное, как ироническая калька с рассказа о влюбленных в пятой песне „Ада“.
Порой Герцен использует дантовские образы для того, чтобы придать какому-либо обобщению наглядно-зримый, конкретно-чувственный характер. „Эмигранты-шпионы, – пишет он, – шпионы в квадрате… Ими оканчивается порок и разврат; дальше, как за Люцифером у Данта, ничего нет, – там уж опять пойдет вверх“ [XI, 198]. Бывает, что писатель завершает пространное описание вольным цитированием „Комедии“, обнажая тем самым концентрированный смысл изображения. Так, свой рассказ о приживалке Элизе Августовне, которую, видимо, редко посещала мысль о человеческом достоинстве, Герцен заключает словами: „Чужие лестницы были для нее не круты, чужой хлеб не горек“.
