Данте - [50]

Мысль была простая и здоровая: гражданский мир перед лицом врага. Примирение враждовавших в городе общественных групп, но без содействия «миротворцев». 27 августа, незадолго до капитуляции Брешии, постановление было проведено. Оно было встречено с большим сочувствием всеми пополанами. Поэт Джанни Альфани, когда-то один из представителей «сладостного нового стиля», выступал с речью, поддерживавшей закон. Другой поэт Гвидо Орланди, былой ярый противник dolce stil nuovo, работавший в эти годы как энергичнейший боец против Генриха, тоже сочувствовал «реформе». Размеры ее были очень широкие. Количество лиц, осужденных на изгнание, в последние годы сильно выросло: многие подверглись ему в связи с попыткой переворота, устроенной Корсо Донати в 1308 году, многие после убийства Бетто Брунеллески, совершенного родственниками Корсо совсем недавно, в марте 1311 года. Закон 27 августа разредил их ряды: огромное количество изгнанников было возвращено.

Однако амнистия не коснулась целых категории. Прежде всего амнистированы были только гвельфы: гибеллины слишком открыто примкнули к королю. Но и из гвельфов не получили амнистию те, которые особенно скомпрометировали себя: 154 целых семьи и 68 отдельных лиц в городе, 38 семей и 137 отдельных лиц за городом, всего вместе с гибеллинами около 1 500 человек. Сыновья Данте были амнистированы, сам он — нет. Это было понятно. В 1302 году его изгнание было актом партийной мести, потому что его преступление — борьба против Бонифация — было гражданским подвигом. Теперь его троекратное публицистическое выступление, упоминание о визите к королю в одном из посланий, призыв его идти на Флоренцию, не задерживаясь в Ломбардии, указание на то, что Флоренция — главный его враг, — все это было самым настоящим политическим преступлением, изменою родине, и исключение из амнистии было поэтом вполне заслужено. Он должен был знать, на что он идет.

Но содеянное им было больше, чем преступление: оно было ошибкою. Данте в пылу страсти, подстрекаемый, как это ни звучит противоречиво, любовью к родному городу, изменял ему для дела реакционного, вредного не только с точки зрения интересов Флоренции, но и с точки зрения национальных интересов Италии. Ибо победа Генриха грозила не только оборвать блестящий рост флорентийской и вообще тосканской промышленности, но еще отбросить Италию на два века назад в ее политическом развитии. Победа Генриха была нужна только самым реакционным группам итальянского дворянства, заскорузлым феодалам, не только не включившимся в процесс буржуазного роста итальянских коммун, но резко им враждебных.

Данте проникся идеологией этих групп, потому что, только связав свою судьбу с делом Генриха, он мог достигнуть своей цели: вернуться во Флоренцию. Потому что его любовь к родине в этот момент были особенная. Это была не та здоровая любовь к родине, которая воодушевляла его на борьбу с Бонифацием. Теперь он любил не Флоренцию просто, как тогда, а любил себя во Флоренции.

А Флоренция не хотела такой любви и не понимала ее.

5

Зима в Генуе была тяжела для Генриха. Ломбардия горела в огне восстаний, и нельзя было думать идти осаждать один за другим города. Из Рима приходили слухи, что там неспокойно, что Орсини, местные бароны, решили противиться вступлению в город короля, а Роберт Неаполитанский послал туда свой гарнизон. Тоскана вооружалась все энергичнее. Папа обнаруживал какие-то непонятные колебания. Кроме всего этого Генриха постиг тяжелый удар: у него умерла жена, бывшая ему нежным другом и разделявшая с ним все труды во время осады Брешии.

Генрих однако не терял энергии. Он объявил Флоренцию под имперской опалою, собрал свою маленькую армию и в середине февраля 1312 года отплыл из Генуи в Пизу. Там, встреченный с величайшей торжественностью и пышностью, он провел больше двух месяцев. Туда стеклись к нему со всех сторон тосканские гибеллины и «белые», и среди тех, кто явился еще раз лицезреть его, был также Данте Алигиери. Это с несомненностью устанавливается из сличения указаний, содержащихся в двух различных вещах Петрарки. В конце апреля, получив поддержку от пизанцев деньгами и людьми, король двинулся на Рим. Но когда он подошел к нему, то оказалось, что вступить в него не так легко. Он не понимал, почему вопреки обещаниям папы неаполитанский гарнизон занимает Капитолий, а Орсини замок св. Ангела, главную римскую крепость. И не знал, что еще 28 марта Климент, находившийся в Вьенне, под угрозами троих сыновей Филиппа Красивого и его брата Карла Валуа, флорентийского «миротворца», выступавшего на сцену всякий раз, когда нужно было подбить кого-нибудь на предательство, круто изменил свою политику. Французы действовали, конечно, под давлением трусливых воплей Роберта Анжуйского: в опасности находилась «французская королевская кровь». А Климент, как оказалось, взял на себя больше, чем мог выполнить. В этот день Генрих был покинут им на произвол судьбы. Готовый уже и подписанный приказ римским властям о допущении в город Генриха, о сдаче ему Капитолия и об удалении неаполитанского отряда, послан не был. Немцы вынуждены были прокладывать себе путь оружием. Все время, пока они находились в «вечном городе», им пришлось защищаться против Орсини, неаполитанцев и флорентийского отряда, пришедшего к ним на помощь. Прорваться в Ватикан, чтобы быть коронованным в соборе св. Петра, Генриху так и не удалось. Лишь 29 июня кардинал Никколо из Прато возложил на него императорскую корону в церкви Сан Джованни в Латеране. Не разрешить коронования папа, очевидно, уже не мог.