Даниэль и все все все - [50]

Иллюзорная свобода, спущенная сверху, провоцировала самоуправство, как две капли воды похожее на свободу творчества. Соостер на приманку не клюнул.

Не мне судить о том, что уже открыто и что еще откроется. Но когда я смотрю на его «Бесконечную делимость», я думаю, что он проник туда, куда познанию вход воспрещен.

* * *

– Юло, ты знаешь в Таллинне дом с привидениями?

Ко мне приехала подруга из Эстонии, мы сидели у него в мастерской на Сретенском. У него была уже самая настоящая мастерская, на чердаке знаменитого дома, возведенного в славную строительную эпоху. И хотя чердак он и есть чердак, место для художников и кошек, все равно: пленительные объемы крепостных стен и чугунный узор ворот, как в замке, бросали отсвет престижности и под крышу.

Но ход через чердак по бревнам и по извилистым проходам был столь мрачен, что тягостное ощущение не покинуло и за столом – мы пили чай. Вокруг Юло уже устанавливались размеренные ритмы Эстонии, вытесняя из помещения лихорадку московской суеты и мрачные тени чердачных коридоров.

Нет, он не знал, о каком таллиннском доме я спрашивала. Но когда он жил в Таллинне, у него была мастерская в средневековой башне «Длинная нога», вот там было. Раз ночью сами собой рассыпались по лестнице дрова. Знаешь, какой грохот!

Для него это не было сверхъестественным. Может быть, все, что для нас непонятно, невидимо, непознаваемо, он уже понял, увидел и познал.

Там у него марсианский мальчишка расшибал поленницу в древней башне и остывало яйцо, из которого уже никто вылупиться не сможет.

Они заговорили по-эстонски. Я перебирала рисунки-гротески. Женщина-кентавр, голова с глазом в губах. Сюжеты я знала наизусть, но никогда они не казались такими отчужденными.

Новая мастерская была огромна, а убранство ее мало чем отличалось от интерьера прежнего дровяника. Прибавилась лишь старая качалка, принесенная какими-то детьми из кучи дворового хлама. В таких качалках эстонские моряки, вернувшись в деревню на зиму, покачивались у очага как на волнах. Из той же кучи хлама прибыл ободранный чемодан, забитый тысячами нежных колесиков – имущество умершего часовщика. В чемодане в разобранном виде лежало время.

Я шла вдоль стен. От картин вдруг потянуло равнодушным холодом удаленности. Все, что было знакомо по домашнему кругу общения, так надежно связанное с близким человеком, почти что родным, уходило в чужое пространство. Охватила тоска. После я вспомнила – это было предчувствие.

Мы еще не привыкли к неизбежности разлук и, надо полагать, подозревали, что все это навечно – картины, друзья и сердечные привязанности. Я оглянулась: боже, как далеко они были! Я долго шла к моим эстонцам через бесконечную, как вокзал, мастерскую.

– Что с тобой?

– Не знаю. А ты здесь не боишься?

Он сказал: нет, это особенный дом. Его строило акционерное общество «Россия», а квартиры разыгрывали в лотерею. Кто выиграл, тот и приехал в Москву со всей империи. Это дом счастливых.

Здесь была его мастерская.

И здесь он умер.

В субботу не пришел домой, Лида побежала искать. Взломали дверь.

Вечером после похорон мы собрались там в последний раз. Было очень много народу. Смерть его была страшна и непонятна. Сильный он был и очень здоровый, холодильник в новую квартиру по этажам внес один…

Я шла по мастерской, не узнавая ни людей, ни картин, шла в дальний край, где на невысокой приступке стояла его кровать, заправленная деревенским одеялом. Здесь его нашли.

Тут вернулся ужас, охвативший в последний приход к нему. Я знала, что когда повернусь, увижу нечто, имеющее отношение к беде, и, обернувшись, увидела маленькую дверь, раньше я ее не замечала.

– Куда она ведет?

Дверь вела в коридор. Через нее можно было войти из черных, как могила, глубин чердака, а была ли она заперта – никто не помнил.

И хотя мы никогда не узнаем, приходил ли кто-нибудь сюда в роковой час, знаю наверняка: через эту дверь в комнату вошла смерть.

* * *

Картины его мы отправили в Тарту, в музей, поверив, что там будет постоянная экспозиция.

Постоянной экспозиции не было. По крайней мере, до новых времен.

На его могиле на таллиннском кладбище Лида установила соостеровское надгробие – бронзовое яйцо.

Говорят, яйцо пропало с могилы. Проверить теперь трудно. В Эстонию по новым временам мы ездить перестали.

А мастерская Юло, доставшаяся другому, сгорела дотла.

После спасения

По профессии он был художник, по призванию учитель жизни. И был он удивительно образован, и в знаниях его были глубина, широта и стройная система. Знаниями щедро одаривал достойных, но недостойным тоже что-нибудь перепадало, ему не жалко.

От природы был одарен такой мощной папахой волос курчавых, густых и жестких, каких в наших широтах и не бывает, она была его знаком отличия. Другим знаком отличия ото всех нас был его немецкий язык, и мне казалось – каждая мысль его удваивается, множится на два, становится более весомой и внушительной.

И давая мне по старой дружбе интервью для каталога к выставке в галерее «Московская палитра», говорил о себе торжественно и многозначительно, впрочем, не забывая о сдержанности и скромности. Образ, им создаваемый, был безукоризнен, все-таки он был превосходный художник.