Даниэль и все все все - [51]

Соболев говорил.

Я захотел одиночества, друзья погрузили в багажник ящик консервов, отвезли меня в Юрмалу, и я остался один.

Тут стало происходить.

Сначала прилетел Красный Шар, очень плотный. Он состоял из божьих коровок, они сцепились между собой намертво. Шар улетел в море умирать.

Потом появились чайки и улетели, но одна, подбитая, осталась. Она почти привыкла ко мне и, припадая на ногу, приближалась, разрешала себя кормить. Но она тоже улетела.

Затем появился голый мальчик. Он нес в одной руке трусики и ботинки, в другой длинный прутик. Мальчик шел, а прут следовал за ним, оставляя на песке линию. Мальчик уходил, линия оставалась. У нее не было ни начала, ни конца. Мальчик, чертящий бесконечную линию, дал убежденность в существовании Бога.

Таково устное свидетельство Соболева о существенном моменте его жизни. Картина соболевской пустыни, называемой прибалтийским побережьем, впечатляет:

наличием Бога и его коровок в едином времени и пространстве;

чайкой, обделенной полетом, но все же улетевшей;

библейским ритмом, медленно бьющимся пульсом величественной речи:

«И остался Иаков один. И боролся некто с ним, до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его, и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним».

К утру Иаков познал, что боролся с Богом. Победителя и тогда уже не судили, но с избранника взыскивали всегда, хотя бы отметив хромотой, как сказано в Книге Бытия.

Позволено ли именно здесь, вернувшись к Соболеву, не к ночи попрекнуть диалектику в склочной склонности к борьбе противоположностей, что доставила человечеству столько хлопот?

…Верить в Путь, начертанный прутиком, но при этом искать Высший Промысел Вселенной в формулах физики, по дороге вступая в опасные связи с учениями всех мастей?

…Быть ограниченным в движении, но вопреки тому свободно передвигаться по одной шестой части суши, а после и по другим ее частям.

…Вдруг, на пороге шестидесятых, сделать карьеру чиновника от искусства – и добровольно сорваться, полететь вниз по социальной лестнице, ведущей вверх, и в прекраснейший из дней (опять же вдруг) оказаться в бродячем цирке.

Кем же? А кем придется. Но чтобы ездить с цирком, привыкнуть к его дремучему и острому запаху большого зверя, а самое главное – водиться с циркачами, в этом вся штука. Синдром Алеко, что цирк, что табор. Однако Соболев постиг там то, что упустил его романтический предшественник (за что и поплатился): закон сцеплений, связей, закон Красного Шара, летевшего над Прибалтикой. Что-нибудь ты сделаешь за другого, другой что-то сделает за тебя. Ремесло акробатов, канатоходцев, укротителей, в котором смертельный риск обычен, как конторская служба, возводило закон Красного Шара в абсолют.

Цирк кончился, но закон запомнился.

Однажды в Москве он вернулся домой и обнаружил в своей комнате трех черных музыкантов. Они сидели на полу, разложив перед собою его, соболевскую, картину будто ноты, и играли.

Но – как?

Их медитация ничего не ведала о соперничестве, в нормальном соревновании они просто ничего не понимали. Они играли по очереди, и то, что не довел до ума один, подхватывал бережно и доводил другой. Это было как любовь. Или как смерть.

Картину, привлекшую внимание нечаянных пришельцев, растроганный автор им подарил. Они ее сложили как газету и вместе с нею исчезли.

Они были хиппи, о чем необходимо сказать: Соболев был принят в Общество хиппи и был горд, как если б получил мальтийский крест. Путь в международное хипповое братство пролегал, конечно же, через музыку. В их музыке Соболев был как рыба в воде, хоть музыкантом не был. Джаз открывал пограничные двери, проходил сквозь китайские стены, и они ехали к нему в коммуналку, нервируя соседей.

Но так или иначе – он получил от трех гостей еще один знак.

Его влекло растворить свое «я», чтоб линия на пляже заменила собою бесценный автограф, неповторимый вензель, который жадно отмывают в углу почерневшей картины триста лет спустя. Менее всего он озабочен определением своего места там, где искусство перекрещивается с жизнью, и потому он не настоящий шестидесятник, вернее, я хочу сказать: не характерный.

Он скоро потерял вкус к лидерству, предпочел роль терпеливого учителя. Он продуцировал идеи, но мало интересовался авторскими правами в кругу друзей. Иногда мне казалось, что причина тому – не отсутствие тщеславия, но та высокомерная вершина, с которой гордыня кажется мукою. Если и так, то свое местонахождение на этой самой вершине он вряд ли так уж ценил. Но в той точке было больше шансов раздобыть план мироздания или хотя бы угадать его рабочий проект.

Из эстетики шестидесятых он быстро вырос, она стала ему тесна, жала в плечах, раздражал ее затянувшийся дольше срока инфантилизм. То, что он хотел выразить, она не умела, приходилось брать взаймы у маньеристов, они оказались ему всего ближе: их техника, холодная и точная, как анатомия, отвлеченное бесстрастие исследователей и решительно никакой «массы экспрессии».

Художественный язык шестидесятых был бессилен сказать о Высоком. О бескорыстном Возвышенном. Когда при нем спор заходил об истине, он подозревал спорщиков в смертном грехе субъективности.