Данэя - [63]

— Зачем ты возвращаешься к этому?

— Почему ты так говоришь?

— Лала больше нет. Я готова была сделать это для него. А мертвым нужна только память о них — и больше ничего.

— А его идеи? То, что он говорил? Оно тоже умерло вместе с ним? Ты так думаешь, да? В таком случае ты ошибаешься: пока жив я — и для меня живо все, что он сказал! Его идеи — величайшие идеи: Лал, наш учитель — добрый гений человечества, в котором как в фокусе линзы сошлось все, созданное человеческой мыслью, чтобы родить мечту о возрождении справедливости и счастья.

— Мы просто слишком любили нашего Лала — поэтому верили во все, что считал правильным он. Не знаю, Дан, но я не раз снова думала о том, что он говорил. Слишком много сомнений. Главное: уверен ли ты, что будущая жизнь неполноценных, какой ее хотел сделать Лал, будет счастливей нынешней, когда они, не понимая своего положения, не чувствуют себя ущемленными по сравнению с другими?

— Уверен, что она будет более достойной человеческих существ. И понимаю, что у человечества нет другого выхода. К чему мы двигаемся? К полной дегуманизации.

— Можно ли это утверждать так категорически?

— Да! То, что происходит на Земле, ужасно! Чем мы лучше рабовладельцев? Намного ли отстали в бесчеловечности от римлян с их высочайшими строительным и инженерным искусством, правом, науками, поэзией — и гладиаторскими боями?

Она продолжала держать голову опущенной вниз.

— Это наш долг: пойми! Он погиб, не успев сделать задуманное — но живы мы: ты и я, самые близкие ему люди. Если есть в тебе сомнения, то пока просто поверь — уже не ему, а мне: я прожил очень долгую жизнь, я понимаю, что он прав, наш Лал. Он был величайшим мыслителем, превзошедшим всех своих современников и прозорливостью и величием души: он первый восстал против вновь проникшего неравноправия людей. И мы должны — нет, обязаны сделать задуманное им за него, если не хотим предать его. Именно, предать! Слышишь, Эя?! — он почти кричал, сжав кулаки. И ненавидел ее в эту минуту.

Но она только подняла голову и спокойно покачала ее:

— Нет, Дан. Это страшная планета, и гибель все время подстерегает нас. Здесь страшно давать жизнь ребенку. Разве мало жертвы, которую мы принесли за появление на ней?

— Эя…

— Как в древней легенде, которую он рассказывал: грозные боги неведомого мира потребовали от путников кровавой человеческой жертвы и, получив ее, умилостивились и дали им успех и удачу. — Она — не кричала: говорила тихо, ровным голосом.

Дан с отчаянием чувствовал, что ее не убедишь. И ушел к себе.

Эя отлично понимала, что он ее не оставит в покое. Всю жизнь ради науки он не щадил себя — сейчас не пощадит и ее, раз считает это необходимым: он будет добиваться своего.

Ей будет очень трудно: сегодня она одержала верх, но дальше… Ведь это Дан, самый великий ученый Земли — также и для нее. И не только это: он самый близкий и дорогой ей человек. Единственный: Лала нет больше. Лал и Дан — ближе их никого не было никогда для нее; она готова была для них на что угодно. Но ребенок, здесь?

Конечно, метеоритная опасность не настолько велика. Метеорит, погубивший Лала, почти уникален: следов падения подобных — единицы. Здесь — не Луна, начисто лишенная атмосферы: газовая оболочка, в которой из-за отсутствия свободного кислорода не сгорают метеориты, тем не менее успевает значительно погасить их скорость. Космическая пыль и мелкие метеориты практически не опасны, более крупные — слишком редки. Они почти избавились от страха перед ними: не одевают скафандры-панцыри — считают, что достаточно легких, из мягкой пленки.

Но — все равно — где-то еще жив страх вообще, сохранившийся с момента гибели Лала. И ребенок здесь? Что еще тут может произойти — неизвестное, непонятное, неотвратимое? Они не имеют права дать появиться ребенку на свет, чтобы подвергнуть его стольким опасностям! Здесь — не Земля!

Но на Земле сейчас такое — абсолютно невозможно: это ясно и ей. Поэтому Лал и не видел другого выхода.

И все-таки, это безумие: Дан должен понять. Каждый из них вправе рисковать — но только собой и товарищем, взрослыми — но не ребенком: маленьким, беспомощным, беззащитным.

Как тот, которого ей дала подержать Ева. Если бы это было возможно на Земле! И мига не думала бы. Но здесь — в чужом, враждебном мире. После страшной гибели Лала.

Как ей отстоять свою правоту? Дан — не Лал: он не будет, не сможет, как тот, столько же времени молчать.

…Проходя к себе, Эя увидела, что дверь каюты Дана закрыта неплотно. Оттуда доносились негромкие скрипучие звуки.

Эя остановилась, вслушиваясь. «Скрипка», вдруг догадалась она, «скрипка Лала». Дан не прикасался к ней до сих пор: не было времени, и не оставалось сил, ни физических, ни душевных. А сегодня он взял ее в руки; взял как знак того, что ничего не забыл, остался верен.

Отрывистые, робкие звуки — как вызов ей, отрекшейся. Эя тихонько прошла к каюте Лала, где на подстилке спал Пес. Она наклонилась погладить его; он резко мотнул головой, почувствовав ее руку, вскочил и встал, враждебно, как ей казалось, глядя на нее.

Она ушла в свою каюту. Отрывистые звуки скрипки будто царапали сердце. Лицо ее было смертельно бледным; молча лежала, до крови закусив губу.