Дань смельчаку - [26]

Она была на пару лет меня старше — жизнерадостная, красивая девушка, фанатично преданная своей работе, и я влюбился по уши в последнюю неделю нашего пребывания вместе, когда Сен-Клеру пришлось внезапно вылететь в Вашингтон. Я хотел ее, как никакую женщину в мире, — и это желание занозой рвало мне сердце. Ведь даже просто находиться с ней рядом значило мучиться в аду. Наблюдать за тем, как она садится, встает, ходит по комнате, тянется за разными вещами и как в это время подол ее небесно-голубого платья скользит на шесть дюймов вверх по гладкой ноге... Но она была сестрой Сен-Клера. Здесь в дело вступала честь.

В конце концов, разумеется, моя депрессия вырвалась наружу. Как-то раз, придя домой под вечер, она обнаружила меня мертвецки пьяным, хотя еще совсем недавно считала меня излечившимся от недуга.

Хелен спросила меня, в чем дело, и я, собравшись с духом, поведал ей пышно драматизированную историю о своих бешеных страданиях. Историйка получилась в лучших традициях Ноэля Кауарда.

Под конец она грустно усмехнулась, взяла меня за руку и отвела в свою спальню.

То, что произошло дальше, невозможно описать. Если коротко — я испытал глубочайшее унижение. Что бы я ни делал, что бы ни предпринимал — ее ничто не могло расшевелить. Она ласкала меня со спокойствием медсестры и, конечно, целовала с некоторой пылкостью, но больше ничего не было. Под конец я доставил себе удовольствие — если можно так выразиться — и откатился на другой край постели, чувствуя себя бесконечно униженным.

Я смог выдержать еще три подобные ночи. Она была умницей, красавицей... и самой ледяной женщиной из всех, что мне встречались в жизни. Может быть, она вся отдавалась другому — я имею в виду работу, — так что для личной жизни не оставалось ни крошки. Разумеется, в наших отношениях не было ни капли того, чего я в действительности желал, — может быть, уверенности в чем-то, хотя в чем, я толком не представлял.

Поэтому я улетел от нее прочь, в Лондон, для того, чтобы вновь вступить на скользкую дорожку. Схватиться за соломинку под названием Шейла Уорд и опускаться все ниже и ниже, на самое дно трясины в Фулнессе.

* * *

Меня привели на первый этаж в комнату, служившую когда-то, по-видимому, салоном и с тех пор почти не изменившуюся. В ней чувствовался стиль: золоченое венецианское зеркало над камином, веджвудские декоративные тарелки голубого фарфора на стенах.

За современным столом сидел Шон. В комнате стояло несколько кресел, книжные шкафы, длинный ряд полок с папками документов — и совершенно выбивающиеся из общего стиля зарешеченные длинные окна, нарезающие свет, падающий на китайский коврик длинными полосами.

— Твой кабинет? — спросил я.

Шон кивнул:

— Ага. Да вот только без разрешения министерства нельзя даже розетку поставить. Это место как-то чересчур охраняется — а скорее, консервируется — государством. — Он погрузился в непродолжительное молчание, а затем с некоторой натугой добавил: — Слушай, Эллис, я на твоей стороне, понимаешь?

— В этом я никогда не сомневался, — ответил я. — Ну, давай запускай своего майора, да поживее.

Я отошел к окну и взглянул на лужайку и длинный ряд бахромчатых буков. Грачи лениво поднимались в чистом воздухе вверх и снова опускались вниз. За решеткой было все очень по-осеннему, очень по-английски.

Хилари Воган произнес:

— Привет, Эллис, сколько лет, сколько зим.

Он так и не снял униформу, и его красный берет ярко выделялся в утреннем воздухе. Он прошел в кабинет через отодвигающуюся в сторону дверь, скрытую за деревянной панелью, которую я не заметил раньше и которая теперь стояла открытой.

— Сколько лет чего?

— Всю вторую половину моего пребывания в Итоне ты висел на мне, как клещ, или забыл?

— У нас был один придурок, по фамилии Чемберз, — сказал я. — Играл за первые одиннадцать. Любил запускать в нас крикетным молотком, когда считал, что мы обращаемся к нему не слишком почтительно. Как-то раз ты застал его за тем, что он колотил меня, как Бог черепаху, и сломал гаду нос.

— Не послушался придурок умных советов и принял на себя управление делами семьи, — сказал Хилари. — Прогорел через три года. А ведь был банкиром, давал слишком много ссуд. Но не умел разбираться в людях.

Он снял берет, вытащил с полки папку и сел за стол Шона, исчезнувшего так же тихо, как появился майор.

— Им не следовало исключать тебя из академии.

— Меня это не слишком расстроило.

— Ты ведь на самом деле никогда не хотел в нее поступать, верно?

— Похоже, ты неплохо осведомлен.

— Но зачем тебя понесло во Вьетнам?

Я взял сигарету из коробки, стоящей на столе.

— Тогда это показалось мне неплохой мыслью.

Хилари постучал одной бумагой по крышке стола.

— Это копия твоего рапорта. Проверочного, взятого из архивов Пентагона. «Прирожденный солдат, с выдающимися способностями к командованию». Это цитата. Бронзовая звезда, крест «За храбрость», крест «За боевые заслуги», который тебе и Сен-Клеру дали за побег из плена. Неплохое завершение послужного списка.

— Там же где-нибудь должно стоять: «Непригоден для прохождения дальнейшей службы», — вставил я. — Или, может быть, ты намеренно пропустил этот бит информации? Выживший из ума придурок... хотя, по-видимому, там напишут как-нибудь более привлекательно.