Дама в автомобиле, с ружьем и в очках - [63]

И она говорит мне, что я не убивала Жюля Коба, что я не сошла с ума, нет-нет, Дани, что со мной действительно произошло то, что мне кажется, и что раньше я никогда не бывала в этом городе, где все словно вспыхнуло ярким светом, где оглушительно играют оркестры. Мне так внезапно открылась истинная подоплека событий этого уикенда, что меня начала бить дрожь. Мысли так быстро сменяли друг друга, что, наверное, это отразилось на моем лице. Голливудская Улыбка удивился, он тоже был счастлив:

– Скажите, о чем вы думаете? Чему вы так радуетесь?

А я не знала, что ему ответить. Тогда я порывисто поцеловала его в щеку, взяла его руку своей забинтованной рукой и так сильно сжала, что должна была сделать себе больно. Но мне не было больно. Мне было хорошо. Я освобождена. Или почти освобождена. Но вдруг улыбка застывает у меня на лице. Внезапно возникает мысль, столь же ошеломляющая, как и все остальные: меня преследуют, даже сейчас за мной следят, похоже, следили с самого Парижа, иначе моя догадка не подтвердится.

«Дани, моя девочка, – говорит мне Глав-Матушка, – мне кажется, они тебя потеряли, а иначе ты бы уже давно была мертва. Ты разве не понимаешь, что они хотят твоей смерти?»

Мне нужно расстаться с Голливудской Улыбкой.

– Пошли? Я провожу вас. А то опоздаете на поезд.

Пусть поможет мне надеть пальто. Я открываю сумку, чтобы удостовериться, что не ошиблась. И снова меня обуревает страх. На улице Голливудская Улыбка доверчиво обнимает меня, и я вдруг понимаю, что подвергаю его такому же риску. Я не могу удержаться и оборачиваюсь. Сначала смотрю на «Тандербёрд», припаркованный рядом с пивной, потом на длинную улицу, огороженную стенами, по которой я ехала сегодня днем, сейчас она вся светится огнями.

– В чем дело?

– Ничего. Просто смотрю. Ничего.

Он чувствует, что левой рукой я обнимаю его за талию, и смеется. Помещение вокзала. Перронный билет. Проход по туннелю. Платформа. Я постоянно оглядываюсь. Незнакомые лица пассажиров, занятых своими делами. По радио объявляют о прибытии поезда Голливудской Улыбки. Вдалеке слышится музыка уличного бала. Он стоит передо мной, держит меня за руки. Говорит:

– Знаете, как мы поступим? Завтра вечером я буду в Париже, в отеле, где всегда останавливаюсь, на улице Жан-Лантье. Пообещайте мне, что позвоните.

– Обещаю.

– Моя кепка у вас?

Она у меня в сумке. Он пишет шариковой ручкой на внутренней стороне околыша номер телефона и возвращает кепку мне. Потом, когда из-за моей спины со свистом появляется поезд и движется вдоль платформы с таким грохотом, что чуть не лопаются барабанные перепонки, он что-то говорит, но я не могу расслышать, он качает головой, крепко обнимает меня за плечи сильными руками. Вот так. И в ту минуту, когда он уходит из моей жизни, высунувшись из окна вагона, чтобы напоследок помахать мне рукой, темноволосый, с улыбкой, которая так мне нравится, уже далеко, уже почти потерянный, я вспоминаю о своем обещании помочь ему и его приятелю Лавантюру стать миллиардерами. «Не потеряй кепку, – говорит мне Глав-Матушка, – и раз ты уж решилась разрушить задуманный против тебя заговор, поторопись».

На тротуаре возле вокзала я сперва вытащила из кармана авиабилет, который вообще не покупала, и разорвала на мелкие кусочки, поглядывая по сторонам. Я повторяла для самоуспокоения, что они, наверное, уже давно меня потеряли, но сама-то как раз была уверена в обратном. Я даже чувствовала на себе тяжесть неподвижного безжалостного взгляда.

И опять, в последний раз, «Тандербёрд».

«Не возвращайся туда», – умоляет Глав-Матушка. Я еду по освещенным улицам, по площадям, где веселится народ. Мне приходится снова спрашивать дорогу в Вильнёв. В зеркало заднего вида я наблюдаю за машинами, которые идут позади меня. Толпа и музыка успокаивают. Пока я среди людей, я уверена, что мне не грозит опасность.

В Вильнёве тоже праздник. Я снова захожу в тот же бар. Беру на стойке с газетами и журналами большой конверт и марку, плачу и выхожу к машине, чтобы в этом жизнерадостном гаме написать несколько слов, которые могут пригодиться на случай, если я умру. Я адресую письмо самой себе на улицу Гренель. Опускаю в почтовый ящик на площади. Мне страшно, но никто не выходит из толпы и не едет вслед за мной.

Длинная улица Аббатства. Теперь на каждом повороте я вижу движущиеся за собой огни. Ворота по-прежнему открыты. Я останавливаюсь посреди асфальтированной дороги, выключаю мотор. Фары проносятся мимо, удаляются. Я жду, пока перестанет колотиться сердце. Снова еду. Останавливаюсь перед пустым домом. Проверяю, не оставила ли что-то в машине. Тщательно вытираю косынкой руль и приборную панель. Оставляю Птицу-громовержца в том виде, в каком получила ее в Орли, но при этом дурное предчувствие сжимает мне горло и замедляет движения. «Не ходи туда, Дани, не ходи!» – умоляет меня Глав-Матушка. Но я должна, должна, по крайней мере, должна уничтожить ту фотографию на стене, забрать свои вещи. Дверь. Я зажигаю лампу в вестибюле. Так лучше. Закрываю дверь. Даю себе пять минут, чтобы привести все в порядок и уйти. Глубоко дышу.

Я стою на пороге комнаты с кожаными креслами и слышу какое-то движение. Я не кричу от страха. Даже если бы хотела, но из горла не вырывается ни звука. Свет горит у меня за спиной. Я стою перед огромной черной пропастью. «Ружье! – говорит Глав-Матушка. – Ты забыла ружье на диване. Если он еще не включил свет, то не заметил его». Я застыла на месте, ноги налиты свинцом, горло перехвачено судорогой. Опять шум, уже ближе. «Дани, Дани, ружье!» – кричит внутри меня Глав-Матушка. Я в отчаянии пытаюсь вспомнить, где в этой комнате стоит диван. Я бросаю на пол сумку, чтобы освободить здоровую руку. Внезапно ощущаю совсем рядом прерывистое, словно испуганное дыхание. Я должна успеть…