Дальний приход - [11]

— Креститься-то не надумали еще? — подписывая бумагу, обыкновенно спрашивал у него батюшка.

И тут-то и начиналось главное, чего весь год ждал Петр Андреевич.

— А зачем, батюшка? — пряча бумагу в потертый портфельчик, говорил он. — Вот Лев Николаевич Толстой, например, утверждал, что в Бога можно и так, без Церкви, верить.

— Ox-xo-xo… — вздыхал батюшка. — Сколько ведь годов после смерти графа прошло, а люди все едино — путаются. Вот ведь как грешный человек запутать всех сумел…

— Отчего же? — возражал на это Петр Андреевич. — У Льва Николаевича от Бога талантище был. Вы вот, к примеру, его «Войну и мир» не читали-с?

В обыденной жизни, разумеется, Петр Андреевич разговаривал проще, и если не хватало слов, то и непечатное слово умел вставить для прояснения или углубления мысли. Во всяком случае, без книжных, изысканных интонаций обходился. Но это в обыденной жизни, где и без Толстого забот хватало. Здесь же, раз в году, никаких вольностей себе Петр Андреевич не позволял. Поэтому и говорил медленно, обдуманно подбирая слова, и сам себе со стороны казался таким же значительным, как какой-нибудь толстовский герой. Ну, не князем Андреем Болконским, конечно, а так… каким-нибудь, к примеру, Пьером Безуховым… И главное, что и ощущал себя в эти мгновения Петр Андреевич примерно так же.

— Нет-нет! — говорил он. — Позвольте-с не согласиться с вами… Откуда же, позвольте спросить вас, такая глубина в этом произведении-с? Откуда такая красота и неземное совершенство-с?

А батюшке, похоже, занятно было поучаствовать в столь необычном разговоре, он присаживался рядом, и обычно долго они сидели так с Петром Андреевичем среди распускающих листья березок, разговаривали о Пьере Безухове, об Андрее Болконском, обязательно и чарочку пропускали за разных хороших людей: всегда на этот инструктаж Петр Андреевич с собою бутылку захватывал… И уже в сумерках расставались, весьма довольные друг другом.

— Хороший ты человек, Андреевич… — говорил батюшка, прощаясь. — А только все равно, скажу тебе, креститься надо. Подумай об этом.

— Подумаю… Подумаю, батюшка… — обещал Петр Андреевич. — А вы Льва Николаевича обязательно перечитайте. Очень-с глубокий писатель…

— Ступай… — отвечал священник. — Ступай с Богом.

И тогда Петр Андреевич уходил и всю дорогу до дома, а идти было километров восемь, с умилением думал, какие они все-таки, почти как в романах Толстого, умные люди с батюшкой. Как они мирно разговаривают, хотя батюшка — батюшка и есть, а он — толстовец.

И как прекрасна, как нежна и светла была весенняя ночь! Петр Андреевич неторопливо, иногда задерживаясь у какого-нибудь бегущего ручья, шагал по лесу, по пружинящей под сапогами влажной, просыпающейся земле, дышал чистым весенним воздухом, и голова кружилась уже не от выпивки, а от весенних шорохов и запахов, кружилась так, что порою Петр Андреевич вынужден был останавливаться. Обхватив руками березку или осинку, застывал так на несколько мгновений, и по лицу его гуляла бессмысленная улыбка, а из глаз катились чистые слезы…

Утром же, как обычно, Петр Андреевич шел на службу, занимался текущими пожарными делами, и, глядя на него, облаченного в пожарный мундирчик, кто бы решился предположить, что этот серенький, скучный инспектор, требующий дотошного исполнения инструкций, мог прошлою ночью плакать от полноты охвативших его чувств в весеннем лесу… Никто и предположить такого не мог.

А, возвращаясь домой, Петр Андреевич первым делом доставал «Войну и мир» и после ужина начинал ее читать с первой страницы…

Так повторялось из года в год, и Петр Андреевич спокойно, не торопясь, ждал очередной весенней пожарной инспекции церкви…

Казалось, что так будет всегда, но минувшей осенью прежний батюшка помер, и на замену прислали в церковь нового, молодого священника.

В то утро Петр Андреевич одевался необычно долго. Натянул новое форменное галифе, пиджак, почистил сапоги, водрузил на голову фуражку. Потом критически оглянул себя в зеркале и видом своим остался доволен. Взял в руку потрепанный портфельчик, в котором лежали нужные бумаги, а также заранее припасенная бутылка настоящей заводской водки, и вышел из дома. Нужно было спешить на автобус.

И пока ехал, все прикидывал Петр Андреевич, как у него сложится разговор с батюшкой. Хмурился… Про нового батюшку разное рассказывали. Говорили, что еще молодой он, служит хорошо, но теплоты и душевности пока не имеет. Поговорить с ним можно только в церкви, в гости ни к кому не ходит… Много говорили зимой и о краже икон из церкви. Иконы потом как-то сами по себе возвратились в церковь, и местные старушки толковали об этом чуде до сих пор.

Петр Андреевич чуть привстал, чтобы заглянуть в зеркальце, висевшее в кабине водителя. В зеркальце отразилась фуражка, строгое, нахмуренное лицо. Ничего… Подходяще он выглядит. Строго и официально. Так, как и нужно. Потому что таким строгим и официальным и хотелось Петру Андреевичу появиться перед новым священником. Все осмотрит, как положено, проведет инструктаж, возьмет расписку, а когда поинтересуется священник, почему он, Петр Андреевич, в церковь не ходит, объяснит, кто он такой. Ну а дальше… Дальше, как Бог даст… Новый священник Петру Андреевичу сразу не понравился. Был он очень уж молод, не по-деревенски тонковат, хлипок. Говорил вежливо, но с какой-то твердостью и непреклонностью, которая отбивала всякое желание вести с ним задушевную беседу.