Сердито хмурясь, светлейший сунул руки в поданный камердинером шлафрок, отделанный мехом, криво напялил парик. Однако выходить к Семке Салтыкову не торопился — пусть обождет. «Эка: „к себе зовут“. — Но тревога сгустилась: — С чего Семка так обнаглел?»
Не застегнув, а лишь запахнув шлафрок и перетянув его широким поясом, Меншиков спустился в вестибюль. На помятом лице светлейшего с оставленными подушкой рубцами было написано крайнее недовольство.
— Что за спешность? — хмуро поглядел он на Салтыкова из-под набрякших век.
Немолодой дородный генерал сделал шаг вперед, резким движением достал из-за обшлага мундира бумагу, громко, так, что каждое слово отдавалось эхом, прочитал:
— «Божиею милостью мы, Петр Вторый, император и самодержец Всероссийский и протчая, и протчая, и протчая, чрез сие объявляем о домашнем аресте…»
Что-то оборвалось внутри у Меншикова, но он нашел силы не показать волнения, властно протянул руку за рескриптом:
— А ну, дай-ка!
Буквы заплясали в глазах. Вчитывался и не мог понять то, что написано, только одна мысль сверлила: «Все. Конец…»
— Со двора свово никуда не съезжай, — приказал Салтыков и, оставив у входных дверей гвардейский караул из трех унтер-офицеров, отбыл. Поскакал к преображенцам с указом императора слушаться только его приказаний.
Меншиков очнулся на диване: перед ним на коленях стояла Дарья, в дверях жались чада. Похожий на колобок шведский лекарь Иоганн, боясь апоплексического удара, отворяя светлейшему из руки кровь над серебряным тазом, причитал утешительно:
— Все карош, ваша светлость… Все карош…
Александру Даниловичу полегчало. Он сел, мотнул головой, чтобы ушли чада, лекарь. Оставил только Дарью. Раскурил трубку, поведал, что случилось.
Вдоль щек его легли глубокие складки, и обычно бледные губы стали совсем белыми. Он сразу постарел лет на десять.
Дарья не знала, что сказать, сделать, только поглаживала руку мужа.
Мысль Меншикова металась в поисках выхода. Кто расставил эту злоуловительную сеть? Чей замысел? Может быть, это очередная придворная каверза титулованных лакеев? Стоит крепче топнуть ногой — отступят, залебезят? Может быть, как президенту Военной коллегии, поднять по тревоге гвардию? Но если не пойдут за ним? Тогда не сносить головы. Искать поддержки у Наталии Алексеевны? Или поехать немедля к мальчишке, выяснить, что произошло? Или написать ему письмо, мол, никакого умышленного погрешения не имел, прости, уволь «за старостью и болезнями». Труднее всего бездействовать. Это невыносимо и не в его натуре. Надо собрать волю.
Он приказал одеть себя, снова спустился вниз, но увидел у дверей гвардейцев. Они скрестили штыки, загородив генералиссимусу выход. Расшвырять их, на коня и — во дворец? Но такое делать нельзя — даст козырь в руки врагам.
…Меншиков возвратился и торопливо стал сжигать бумаги о незаконных сделках. Нервно елозил щипцами по решетке камина.
Дарья сказала:
— Я поеду к императору, к Остерману…
Меншиков не возразил — пусть едет. Самая тяжелая ясность лучше неизвестности. Он еще выплывет. Судьба не в силах его обмануть, счастье — изменить. Были у него в жизни глубокие ямы — выбирался же из них!
…Васька Долгорукий, председатель комиссии для исследования всех похищений и подлогов по провиантской части, пришел в токарню царя доложить о «хищении Меншиковым казенных интересов». К счастью, Меншиков в это время тоже вошел в токарню, сразу смекнув, в чем дело, бросился в ноги Петру:
— Защити от злодеев, что хотят погубить! Взыщи милостью!
Царь, помедлив, сказал Долгорукому:
— Отнеси дело к себе. Я займусь оным в другое время.
А позже удалось светлейшему отправить Ваську для управления в Польшу, ввести его в опалу, подбросив царю навет, мол, был Долгорукий в сговоре с царевичем Алексеем и поучал того: «Давай на бумаге хоть тысячу отречений от наследства. Ты умнее отца жестокосердного…»
Царь арестовал Ваську, лишил деревень, сослал в Казань. Только через семь лет вернул ему шпагу.
Теперь, не иначе, на его добро Васька зарится.
Александр Данилович подошел к высокому венецианскому окну. Какой ныне день? Пятница. День рождения богородицы. Яковлев напишет в повседневный дневник: «Пасморно. Дождь с перемешкою».
На дворе темень. Где-то крики: «Караул!» Сзывает на помощь трещотка. Кого звать ему? Голицыных? Апраксина с Головкиным? Но ведь сам от них отшатнулся.
Внизу застыл караул. Пропустил Дарью. Она села в карету и поехала. Куда? К кому? На поклон и унижение…
…Дарья подкараулила Петра в коридоре, пала перед ним на колени:
— Молю, государь, выслушай!
Полное красивое лицо ее бледно, светлые волосы едва причесаны.
Он обошел ее, ни слова не сказав, скрылся в дальних покоях.
Остермана Дарья Михайловна застала в канцелярии, он тоже хотел ускользнуть в боковую дверь.
— Барон, помогите…
Остерман остановился, не поднимая на Меншикову глаз. В кармане его камзола лежали заготовленные им для государя, по поручению Голицына и Долгоруких, тексты указов о ссылке князя: «Письма от князя Меншикова не слушать и по оным отнюдь не исполнять под опасением его императорского величества гнева. И о сем публиковать во всем государстве, и в войске, и в Сенате… И выставить листы в пристойных местах».
