Дальние снега - [117]

— В том-то и беда, Элен, что мы ничего не натворили, — сокрушенно ответил брат и коротко рассказал о событиях на Сенатской, — Понимаешь, стояли в параличе, пока не дождались расстрела. — Он сел в шаткое кресло, положил голову на его спинку и утомленно прикрыл глаза.

— Я напою тебя чаем, — сказала Елена.

— Через час меня здесь не будет…

— Я напою тебя чаем, — настойчиво повторила она, зажгла еще одну свечу, оставила ее в зале, а сама пошла на кухню.

Елена боготворила брата. После смерти батюшки — за два года до нашествия Наполеона — девятнадцатилетний Николай заменил им всем отца.

Он не мог поступить непорядочно, и если сегодня пошел на Сенатскую, то, значит, глубоко был уверен в своей правоте. Елена знала, что Николай бесстрашен. Он был для всех своих братьев и сестер образцом правдивости. С риском для жизни спасал людей во время наводнения, а в ледоход, на катере, доставлял продукты голодающим матросам на Толбухинский маяк.

Бестужев приоткрыл глаза. Желтел мрамор камина. Окна были задернуты тяжелыми портьерами.

Он взял свечу и открыл стеклянную дверь в кабинет отца. Привычно обступили книжные шкафы, тускло светили корешки книг Плутарха, Цицерона, Тацита. В правом углу — Николай хорошо знал, что именно там — притаилась книга Радищева.

Во времена аракчеевщины отец ушел в отставку, управлял бронзолитейной мастерской, гранильной фабрикой, издавал научно-литературный ежемесячник. В их доме не преклонялись перед званиями и чинами, не чванились древностью рода, враждебно относились к тирании. Еще в юные годы отец рассказывал Николаю о помещике Перекусихине. Тот, в знак немилости, наполовину обривал головы своим крепостным, надевал ошейники, заставлял языком доставать из чаши с помоями пятаки, говорил, что крепостные происходят от Хама, а руки его, помещика, созданы для их морд.

Независимый характер отца сказался даже в его женитьбе.

Тяжело раненного в морском бою со шведами Александра Федосеевича выходила малограмотная шестнадцатилетняя девушка Прасковья из мещанской семьи, ухаживала за ним самоотверженно, много ночей не смыкала глаз.

Александр Федосеевич полюбил Прасковью и, пренебрегая мнением света, сделал своей женой.

Отношение к жене он передал и детям. Они называли ее на «вы», были внимательны и добры.

Отец бы сейчас не осудил его.

Собственно, он осудил Николая только один раз в жизни. У него в корпусе была короткая полоса, когда, увлекшись чтением, он стал учиться кое-как. Отец только сказал: «Ты недостоин моей дружбы, я от тебя отступаюсь, живи сам собой, как знаешь». Но мальчик очень скоро вернул себе расположение отца. «Нет, сейчас бы он меня не осудил», — снова подумал Николай Александрович.

Елена принесла на подносе чайный прибор, расставила на круглом столе чашки, молочник, сахарницу.

— Садись, попей горяченького, — сказала она, — а я пока починю твою шинель.

Она уже заметила, что в нескольких местах шинель брата надо заштопать.

Елена села на диване, а Николай с удовольствием стал пить чай.

— Ну а дальше что? — спросила она.

— Придется уходить за границу. Попробую добраться до Швеции.

— Но на что ты там будешь жить?

— Утешаю себя мыслью, что в России скоро начнется новая волна борьбы с деспотизмом, и я еще понадоблюсь. А если и нет, то уж сумею прокормить себя каким-нибудь мастерством. Во всяком случае, я не собираюсь являться в Зимний с поднятыми руками… А матушку успокой… скажи, что здоровье мое порядочно.

Елена сложила ладони на груди. Внешне она очень походила на мать: такое же круглое, очень белое лицо, карие печальные глаза под аккуратными бровями, хорошей формы губы.

— Ну, мне пора. Они могут появиться здесь с минуты на минуту.

Николай вместе с сестрой прошел в свою комнату, открыл ящик резного бюро, достал оттуда бумажник с ассигнациями и несколькими золотыми империалами, морской компас в медной оправе.

— Ты не знаешь, где коробка с гримом? — спросил он у сестры.

— В секретере…

Он спрятал грим в карман.

— У меня нет времени, Элен. Разбери, пожалуйста, тотчас мои бумаги, сожги все письма, написанные не моей рукой. Ну, прощай.

Он обнял ее.

— Дай тебе господь силы все перенести на избранном пути, — сказала Елена.

* * *

Николай Александрович снова вышел в темноту. Пройдя квартал, обернулся. Их дом, днем желтый, сейчас темно мрачнел. Свет горел только в его комнате.

У подъезда остановилась карета. К двери метнулись две фигуры. «Вот и пожаловали. Успела ли Элен все сжечь?»

Николай Александрович миновал мост, когда мимо проехал воз, прикрытый рогожей. Из-под нее виднелись ноги в солдатских сапогах. Рядом шагал мужик.

— Кого это ты, братец, везешь? — спросил у него Николай Александрович.

— Звестно кого — покойничков, — невозмутимо ответил возчик.

— Откуда? — спросил Бестужев, уже зная, что услышит в ответ.

— Звестно, с Сенатской.

— А что там было?

— Да ить проповедники схотели судьбину людскую улучшить… Вот и полегли.

— А куда же ты их?

— Да их, царствие им небесное, приказано в прорубь спихнуть. А на той площади кровь праведную скрывают, поверх снегом укатывают.

Промчался на рысях всадник. Протащилась длинная повозка-форшпанка.

Лед был крепок и завален сугробами. В небе ни звезды. Согнувшись, преодолевая ветер, бьющий в лицо, Николай Александрович зашагал к Кронштадту. Важно из Кронштадта добраться до Финляндии, успеть проскочить, пока не разослали их приметы на посты.