Дальние дороги - [4]
Вспомнив эти слова Марии Сергеевны, я снова перевожу глаза на парня с рассыпчатыми волосами, спящего на боковой полке. Лицо у него сердитое, такое сердитое, как будто ему очень не нравится то, что он видит во сне. Интересно все-таки, как это ему удалось уговорить Ивана Афанасьевича ехать на юг. «Завтра надо расспросить», — решаю я.
Поезд идет. Равномерно, тихо постукивают на стыках колеса. И снова в ушах моих звучит рассказ Марии Сергеевны:
— Подала обед. Молчу. С ним лучше молчать, когда сердится. Он ни суп не доел, ни второе. Сидел, сидел и говорит: «Это директор не знает. Вот вечером приедет на завод директор, узнает, отменит отпуск — и все. Позвонит мне — и все».
Долго не ложился спать Иван Афанасьевич — все сидел и ждал звонка. Как позвонит телефон, ТАК он в коридор. А там все соседскую Лиду подруги вызывают. Ночь наступила, радио перестало говорить, а он все сидит. И я сижу. Опять звонит телефон. Иван Афанасьевич меня послал. Слушаю: директор говорит. Узнал мой голос и наказывает: «Передайте мастеру, чтобы отдыхал, поправлялся, передайте пожелание счастливого пути».
Вернулась я в комнату, посмотрела на Ивана Афанасьевича, и так мне его жалко стало, что язык не повернулся передать ему слова директора. Сказала что-то про Лиду и легла. Было время: ни в одном большом деле без Ивана Афанасьевича на заводе не обходились, а тут, видите, и обошлись…
Только в поездах бывает так: посмотришь на фонари ночных станций, прислушаешься к далекому гудку паровоза — и слетит на сердце светлая, безотчетная грусть, такая же легкая, как и тихая радость. Вот и теперь, когда вспоминаю я комнату Марии Сергеевны и представляю, как сидит всю ночь обиженный Иван Афанасьевич, дожидаясь звонка директора, мне становится немного грустно.
Утром я познакомился с Шурой, и мы сели играть в домино. Оглушительно стуча костяшками по чемодану, Шура досказал мне историю поездки Ивана Афанасьевича.
— Вижу: пятьдесят лет работает человек на заводе, а ни разу толком не отдыхал. Когда меня выбрали профоргом, я подумал: «Разобьюсь в лепешку, а отправлю мастера на курорт». Попросту он путевку не возьмет — это мне ясно. Тогда я решил сыграть на характере. Выступаю на цеховом собрании, перечисляю стахановцев, премированных путевками. А про мастера молчу. Кончили собрание. Подходит мастер: «Ты что это про меня забыл?». Думаю: «Порядок!» «Дядя Ваня, — говорю, — вы все равно не поедете!» «Не твое, — говорит, — дело, поеду или нет. А предложить должен. Всегда предлагали, а теперь, что я, хуже стал?» «Так ведь не поедете!» «Откуда ты знаешь? Может, поеду!» Думаю: «Порядок!» «Да не поедете!» — говорю. «Нет поеду!» Тут я его и поймал. Через два дня хлоп — приказ. Отпуск мастеру. Подхожу к нему, даю путевку. «Только для вас, дядя Ваня, по вашей просьбе… Езжайте!» А мастер забыл про наш разговор. Смотрит на меня: не смеюсь ли? Потом вспомнил, отвернулся и путевку не берет. «Что же вы, дядя Ваня, делаете? — говорю я ему. — Из-за вас, выходит, путевка пропадает». Положил путевку на плиту и отошел. Вижу: кладет мастер путевку в карман. Порядок! А в обеденный перерыв целый митинг. У нас в цехе ребята — все его ученики. Узнали, что мастер в отпуск идет, шум подняли. Повели его в кладовку на весы, свешали. Тут ему уже совсем задний ход давать некуда. Смотрю: к вечеру пошел мастер в кладовку, инструмент прячет. Он придумал для разметки сложных деталей комбинированный циркуль, так вот этот циркуль и прячет, чтобы я не взял. Ясно. Он думал, что без него не обойдемся и из отпуска вызовем. Только что-то у него в мыслях переменилось. Три дня прошло — получаю телеграмму с объяснением, где циркуль. Отгулял мастер свой срок, приезжает. Тут у нас опять целый митинг. Повели ребята мастера в кладовку на весы. Свешали. На три килограмма поправился. Стели ребята его качать. А у него из карманов болты сыплются. Свешали болты — пять килограммов. После он мне признался: совестно было ему перед ребятами. Вот и наложил в карман болтов…
Шура с размаху стучит костяшкой по чемодану и говорит: «Считайте рыбу».
Поезд идет белыми снежными полями.
И мне снова вспоминаются мастер с седой бородой, дородная украинка, читающая землю, как книгу, вспоминаются белые паруса рыбачьих лодок, пламя в ночном небе, двухтрубный пароход, золотые пожни Украины, блестящие горы каменного угля, стены лесов и деревья, словно играющие в третий лишний, — перед глазами проходит молодая работящая моя Родина.
Неверное, тогда-то и понял старый разметчик, какое великое множество умелых людей появилось на нашей земле, понял, что не беда, а счастье в том, что перестал он быть исключительным человеком.
