Дальнее зрение. Из записных книжек (1896–1941) - [28]

Именно потому, что искусство само по себе имеет такую громадную силу в человеческой жизни, на нем и надо остановиться в особенности, независимо от цельных абстрактных начал, которыми живет теперешнее общество, церковное ли то или гражданское. Совершенно независимо от того, нормальна ли жизнь церковного общества при бесприходной организации, возможна ли жизнь церкви при государственном ее подчинении и пр., можно и надо остановиться над вопросом о церковном искусстве, ибо оно в наибольшей степени характеризует жизнеспособность того общества, которое им живет, и оно же даст нам возможность верить, что данное общество переживет невзгоды и нестроения, которые его окружают. Извращение или упадок в искусстве – дело гораздо более опасное и знаменуемое, чем тревожное заблуждение в сфере абстрактных суждений.

Современная миссия стала абстрактной. За ней не стоит ни убедительная сила в виде примера наглядных плодов обновленной жизнью «новой твари» – церковных людей, ни глубокая сила церковного искусства. И оттого миссия бессильна.

Прогресс действительно необходим во всяком деле. Но прежде всего надо исследовать и отдать себе отчет в том, отчего же его нет, что определяет его наличность! А у нас, вместо этого, принимаются делать потуги – как-нибудь на мелочах, на мишуре устроить себе видимость прогресса, только бы себя успокоить: вот, дескать, мы внесли свою лепту. А от этого легкомысленного отношения к прогрессу у нас сходит за либерально-просветительское дело всякая дрянь, начиная с моделей дамской шляпы последнего сезона парижской проституции до «шаловливо-игривого» отношения новой формации батюшек к церковной службе.

Бывают времена и в упадке истории, когда дух жизни остается только в искусстве и только к искусству может прибегнуть человек, чтобы утолить духовную жажду деятельности.

1911

24 апреля

Когда вы читаете научные, настоящие научные труды, вроде тех, что давал нам покойный проф. Болотов, или что дает в области биологии Шеррингтон, то вы понимаете, что это говорит с вами ваш настоящий друг, который стремится только к тому, чтобы облегчить вам разумение действительности, – который хочет открыть вам двери до сих пор закрытые. И тут вы понимаете высокое значение термина «научный», «научно». Это признак именно того благоволения, которое двигало людьми, чтобы облегчить, раскрыть малым силам то, что для них закрыто. Это – нечто совершенно противоположное «авторитету», который хочет только «свернуть этих малых сил в бараний рог».

Но когда вы берете в руки эти обычные статьи с массой подстрочной цитации или эти толстые книги, издаваемые во всеоружии «научной» внешности, то тут вы, при некотором внимании, скоро понимаете, что авторам нет ровно никакого дела до вас, до вашего разумения, для облегчения вам путей разумения. Вы не понимаете, зачем эти авторы так пространно говорят о том, что сами они плохо себе представляют, – зачем это обилие гипотез; зачем эти выпады и такие ненавистнические выпады по адресу тех, кто мыслит иначе. Вы понимаете, что здесь автору дело только до самого себя, он пишет это только для самого себя. И здесь вы понимаете всю правду той характеристики термина «научный», «научно», что дал Джемс.

Если в первом случае «наука» есть преимущественно царство терпимости, то здесь, в последнем случае, вам не простят ни одной оригинальной мысли: это – царство приземистого, узенького и ревнивого хозяйства «авторитетов», и здесь всякий пишущий прежде всего лезет в авторитеты, навязывает себя в мыслители и в авторитеты.

Кажется, что человек по природе своей деспот, так что и в борьбе с деспотизмом он опять оказывается деспотом. Только «прагматисты» достигли, по-видимому, точки зрения по ту сторону деспотизма. Да еще наш русский мужик, пока он не оторван от родной деревенской почвы, стоит очень высоко в отношении терпимости в хорошем значении этого слова.

Я знал одного старика-доктора с дарвиновской наружностью, старинного «поборника свободы русского народа», который, однако, прожил век свой в Швейцарии. Он сверкнул глазами и глубоко оскорбился, когда я, желая поддержать его горе, сказал: «Это дело Божие, что умер Ваш друг». Сначала я думал, что это сверкание глазами и вид оскорбленности есть только «фигура», подобающая для мундира русского либерала «из господ», который век свой носил этот старик. Но потом оказалось, что старик действительно глубоко оскорбился, даже прямо озлобился на меня за то, что я смел ему, ему – старому и заслуженному русскому либералу «из господ» – упомянуть имя Божие! Потом я почуял в тоне старика, что он стал относиться ко мне неприязненно и однажды, при встрече у проф. Введенского, когда я отказался от предложенного мне летнего курса лекций для приезжих провинциальных педагогов, старик раздраженно сказал Введенскому, что ему надо не предлагать ассистентам читать курсы, а «распорядиться», чтобы они читали! Я чувствовал, что тут сказалась неприязнь старого человека ко мне: как, дескать, он не понимает, что делает преступление, уклоняясь от пропаганды великих сведений между провинциальными тружениками по «просвещению темного народа»! Это мое уклонение от «просветительной» деятельности связалось, видимо, в голове старика с моим «ретроградным» словом, которое я осмелился сказать ему, – словом о Боге. И я ясно почувствовал, что будь надо мной воля этого старого человека, он заставил бы меня действовать так, как он хочет и как он понимает по-своему пользу и добро. Я почувствовал, что старик, этот типичный и очень чистый представитель «тургеневского» либерализма, возвысился в своем либерализме до твердого и уверенного, безконтрольного деспотизма.