Дальнее зрение. Из записных книжек (1896–1941) - [27]

3 июля

Откуда, в самом деле, этот замечательный факт, что в великой русской литературе нет «положительных типов»? Когда-то упрекали в этом Гончарова представители молодого лагеря. «Скажу прежде всего, – отвечал Гончаров, – что после Гоголя мы в искусстве не сошли с пути отрицания, между прочим, и потому, что художнику легче даются отрицательные образы. Сам Гоголь пробовал во 2-й части „Мертвых душ“ написать положительный образ и потерпел неудачу. А другие и подавно: в последнее время ни у кого не вышло в этом роде ничего художественного». Отчего вообще у русских нет такого действительно положительного типа, который мог бы отлиться в художественно правдивые формулы? Ведь и у народа нашего это скорее тени людские, чем цельные художественные образы.

Я думаю, что это от самой природы русской, от слабости и вялости воли и деятельности человека. У нас с самого начала безнадежный способ искать «положительных типов», – оттого их и нет. Мы ищем в «положительном типе» чего-то такого, пред чем могли бы преклониться. Следовательно, мы и тут заранее хотим обеспечить себе покой и нирвану «преклонения» пред «положительным типом», но заранее же ограждаем свою слабую волю от необходимости пойти действовать за «типом». Роковое отсутствие положительных типов у нас – это роковое следствие маразма нашей воли. И если мы решимся указать в том-то и том-то наш положительный тип, то заранее стараемся отодвинуть его так далеко от себя, поставить между ним и нами такие преграды, чтобы заранее показалась почти кощунством попытка отождествить с ним нашу волю.

Жизни, требующей разъяснений, – тьма. Того, кто разъясняет, – единицы. Только эти единицы истории – гениальные люди – помогают нам разъяснить жизнь. Очевидно, что нельзя требовать, чтобы гениальный человек занялся исключительно разъяснением моей, вашей жизни, каждого из нас в отдельности. Для этого потребовалось бы по гениальному человеку для каждого из нас.

Оттого эти гении истории и созданное ими «знание», «наука» роковым образом разъясняют жизнь лишь «в общем виде». Для нас, для каждого из нас в частности, остается задача воспользоваться для себя этими «общими» разъяснениями. Но сокровищница, которой, – мы чувствуем, – надо служить, сокровищница общего знания, которую мы несем для будущих людей, – эта наша «наука», – это постепенное «разъяснение жизни в общем виде», – это наша цель, наша лучшая человеческая задача, как бы мало, быть может, ни могли мы внести в нее от себя.

1910

1/2 ноября

То, что на популярном языке и в популярном понимании общества слывет за «искусство», есть дело забавы и отдохновения. Утверждают о воспитательном значении искусства для молодежи и, вместо этого, устанавливают в своей квартире пианино для упражнения барышень в благородном препровождении времени; с волнением говорят о высоком значении театра и идут туда с шоколадными коробками в руках; везде и постоянно делают из искусства дело забавы, более или менее «благородной». Не входя в критику того, можно ли вообще относиться к искусству как к забаве, когда творцы-то его творили свои произведения совсем не для забавы и не с забавою на душе, надо признать, что церковное искусство самым коренным образом чуждо каким бы то ни было намекам на забаву. Можно ли вносить забаву во храм, где смех и забава попраны в самую голову! «Смех хотел землю поглотить и море… но он <…> мертв под шагом вашим!» – поется в стихире мученикам.

«Искусство для искусства» есть забава по преимуществу. Оно так легко, такими незаметными переходами, такою непрерывною линией соединяет в своих «храмах» Шекспировскую трагедию и музыку Вагнера с «возвышенной пластикой» балетных танцорок. А возможна ли бы была какая-либо непрерывная связь между этими вещами, возможно ли было бы какое-либо общение между ними, если бы зритель, почтеннейшая публика, заранее не несли в себе толерантное отношение ко всему, что не выдает себя за искусство, если бы публика не обобщала практически всевозможные проявления искусства в одном настроении – благородной забавы. А так как в человеке глубоко заложена потребность в оправдании своей деятельности общими принципами, то и для оправдания возвышенной толерантности к всевозможным проявлениям искусства публика создала себе крепкое основание в принципе – «искусство для искусства»; искусство охватывает собою все, что красиво; красивое не может быть дурно; все, что красиво, одинаково принадлежит святилищу искусства; искусство может и должно руководиться только своим собственным, совершенно автономным критерием красоты; других оценок оно не знает, и эта-то автономность оценки явлений, с точки зрения искусства, и делает сферу искусства самодовлеющей – создает самодовлеющее «искусство для искусства».

Когда в самой единоверческой церкви начало просачиваться вредное направление, захотелось кричать: «Караул, горим!»

Для характеристики искусства весьма характерна судьба Л. Н. Толстого. Когда он проповедовал свое мировоззрение, свой statement of life в образах искусства, им зачитывались люди, звали его великим, преклонялись ему; и, вероятно, он так или иначе успел во многих влить частицу себя, пока оставался романистом. Но стоило ему в абстрактной и в ясной логической форме высказать свои тезисы, выяснившиеся ему в зрелом его возрасте, как те же люди замахали руками и завопили: нет, нет! <…> А некоторые прямо от поклонения перешли к анафемствованию. Люди были достаточно подготовлены для того, чтобы воспринимать проповедь и идеи Толстого в форме художественного внушения; они оказались совсем не готовы к восприятию тех же самых идей в абстрактной форме. Возможно, конечно, что и сам Толстой несколько сузил, сделал односторонним свое миропонимание, переводя его из широты художественных переживаний в ясные формулы абстрактной мысли. Но, во всяком случае, в высшей мере характерно, что и одни и те же идеи Толстого о войне, об обычной жизни нашего общества, о состоянии официальных христианских исповеданий, о ценности европейской культуры – встретили подготовленную, сочувствующую почву в современных людях; и они же вызвали бурю возмущения, когда предстали в виде абстрактных положений. Сила искусства именно в незамкнутом овладении человеком; его дело – в разработке и дальнейшей подготовке почвы для восприятия определенных идей. Абстрактная идея, абстрактная проповедь, «научная истина» будут восприняты только тогда, когда почва уже подготовлена, когда ею уже глубоко овладела данная идея.