Далеко от яблони - [3]

Грейс не помнила, как отдавала Персик – Милли – Дэниэлу с Каталиной. Только что малышка была у нее на руках, а в следующую секунду ее уже унесли чужие люди. Теперь она чья-то дочь и для Грейс потеряна навеки.

Но тело хранило память. После возвращения Грейс из больницы тело, выпустившее Персик во внешний мир, затосковало. Запершись в своей комнате, Грейс корчилась в муках, сжимая в кулаке одну из пеленок Персик и давясь рыданиями. Слезы душили, тугим обручем сдавливали грудь, разъедали изнутри. Теперь Грейс не хотела, чтобы мама была рядом, ведь эту боль не могла унять ни она, ни доктора. Тело Грейс извивалось и крючилось на постели сильнее, чем в родах, словно оно, тело, недоумевало, куда девался младенец; пальцы ног заворачивались, руки выгибались. Персик давно вышла из чрева Грейс, но только сейчас ту охватило чувство, будто связь между ними разъединена. Персик уже не была одним целым с Грейс, уплывала все дальше и дальше.

Какое-то время Грейс не выходила из комнаты. Через десять дней счет ему, времени, она потеряла.

Спустя две недели, проведенные во мраке, Грейс спустилась вниз, прервав завтрак родителей. И отец, и мама уставились на нее так, будто впервые увидели, хотя в некотором роде так оно и было. Грейс версии 3.0 («Теперь без ребенка!») пришла, чтобы остаться. А затем произнесла слова, услышать которые родители страшились пуще всего с самого ее рождения. Нет, не «я беременна», или «у меня отошли воды», или «случилась беда», а другие.

Грейс спустилась по лестнице – в желудке пусто, волосы всклокочены, – и заявила: «Я хочу найти мою биологическую мать».

Грейс всегда знала, что ее удочерили. Родители этого не скрывали, но и не болтали тут и там. Это был факт, и всё.

Она стояла и смотрела, как мама машинально откручивает и закручивает крышку на банке с арахисовым маслом. После того как действие повторилось в третий раз, отец забрал банку.

– Нужно устроить семейный совет, – сказал он, а мамины руки потянулись к салфетке.

На последнем семейном совете Грейс сообщила родителям о своей беременности. Если двигаться такими темпами, следующего совета можно вообще не дождаться.

– Хорошо, – кивнула Грейс. – Сегодня.

– Завтра. – К маме наконец вернулся дар речи. – Сегодня у меня дела, и еще надо, – она бросила взгляд на мужа, – показать тебе кое-какие документы. Они в сейфе.

Между Грейс и родителями всегда существовал негласный уговор: они расскажут все, что им известно о ее биологической семье, но только если она сама спросит. Порой ее разбирало любопытство – к примеру, когда на первом году изучения биологии они проходили ДНК, или годом позже, когда узнала, что у Алекса Питерсона две мамы, и захотела выяснить, нельзя ли и ей так, – однако на этот раз дело обстояло иначе. Где-то на свете есть женщина, которая, вероятно, испытала (а может, до сих пор испытывает) ту же боль, что терзает Грейс. Встреча с настоящей матерью не вернет Персик и не склеит трещины, из-за которых Грейс рискует превратиться в груду осколков, но все же… Ей просто необходима ниточка связи хоть с кем-нибудь.

О биологической матери было известно совсем мало. Впрочем, Грейс этому не слишком удивилась. Закрытое удочерение, через адвокатов и суд. Мать звалась Мелиссой Тейлор, и приемные родители ни разу ее не видели – встречаться Мелисса не пожелала.

Ни фотокарточки, ни отпечатков пальцев, ни записки или какой-нибудь реликвии, только подписанный судебный документ. Имя достаточно распространенное; ищи не ищи в гугле, а результата не будет, подозревала Грейс. С другой стороны, вполне возможно, Мелисса сознательно не хотела, чтобы ее нашли.

– Через адвоката мы передали ей письмо, – сказала мама, протягивая Грейс тоненький конверт. – Написали сразу после твоего рождения, выразили нашу искреннюю благодарность. Но письмо вернулось. – Последнюю фразу она могла и не добавлять: белый прямоугольник конверта пересекал красный штамп «Возврат отправителю».

И ровно в тот момент, когда Грейс почувствовала новое, отличное от прежнего (но не более острое) отчаяние из-за того, что нет на свете женщины, которая в ней нуждается, которая тоскует по ней так же, как она сама тоскует по Персик, которая не находит себе места и пытается хоть что-нибудь разузнать о дочери, родители Грейс сказали нечто такое, от чего огромная черная дыра, грозившая ее поглотить, вмиг затянулась.

– Грейс, – произнес отец осторожно, как будто боялся голосом задеть мину-растяжку и взорвать себя и окружающих, – ты не единственный ребенок в семье. Есть еще дети.

Справившись с приступом рвоты в гостевом туалете, Грейс налила себе стакан воды и вернулась за стол. От испуганного маминого взгляда ее передернуло.

Родители выдали информацию аккуратно, явно отрепетированными словами: брата Грейс зовут Хоакин. Когда она родилась, ему был один годик; вскоре после того как ее принесли домой, родители передали мальчика на воспитание в приемную семью.

– Нас спросили, не хотим ли мы взять его, – пояснила мама, и даже теперь, шестнадцать лет спустя, Грейс видела следы сожаления, отпечатавшиеся на ее лице. – Но ты была совсем крохой, а мы… мы не были готовы взять двоих. Вдобавок твоей бабушке только что поставили диагноз…