Далеко ли до счастья - [4]

– Да ничо, у Бога дней много, ишшо не один праздник подарится.

– Вернёмся, вечерком к ребятам сходишь, – пообещал Яков Васильевич.

Выйдя за ворота, Никита унылым взглядом проводил разноцветные бабьи платки и новые картузы мужиков. Насти так и не увидел. Однако теплилась ещё надежда встретить её на вечёрке.

День прошёл в хлопотах, но рядом неотступно были с ним глаза-смородины, отчего всякая работа спорилась в руках.

Из станицы хозяева вернулись уже ближе к вечеру, уставшие, но насытившиеся каким-то душевным покоем и тихой радостью. Дочки-погодки сосали сахарных петушков и наперебой хвалили свои обновки. Анисим в купленной алой рубахе ещё более выглядел девицей с пунцовыми щеками.

Хозяин, улыбаясь, подозвал Никиту:

– Подь-ка сюды, Микита. Всё ли в хозявстве справно?

– Всё справно, Яков Василич.

– Слава Богу! А это… – он не торопясь развернул аккуратно сложенную рубаху нежно-голубого цвета, вышитую по низу и краям рукавов тёмно-синими цветками, – …а это тебе. Носи на здоровье. Вот прямо сёдни и надень.

– Спаси Бог, Яков Василич, премного благодарен, – довольный подарком, восхищённо проговорил он и почувствовал, как сердце его стало размягчаться, вытесняя и прогоняя прочь обиду.

Ужинали все с охоткой, будто неделю не евши. Яков Васильевич был в хорошем расположении духа. Как только Ефросинья прибрала со стола, он добродушно сказал:

– Ну, а таперь пойдёмте глядеть… чо купил я. Микита, сходи в сенцы, тама-ка яшшик чёрный стоит, граммофон называцца, а рядом ишшо сундучок с пластинками. Ташши в горницу.

Ефросинья и ребятишки подошли к покупке и во все глаза стали рассматривать диковину.

– И на кой ляд она, ета граммофона, нам?! Чо она, кормить-поить нас будет? – всплеснула руками хозяйка. – Ой, здря ты, отец, деньги на ветер выкинул! Ой, здря…

– И ничо не здря… У Прохора Вакеева есть така штука? Есть. У Евдула Пегова есть? Есть. Ну, а мы чем хужее? Сами сработали, чо жалеть-то? По всему видно, нонче урожай будет дивный. Бог даст, с него выручим до-о-о-бро, купим ишшо чо-нить… дельное. Да вот хошь прялку нашей Нютке на именины. В аккурат будет. Девке семь лет сполнится. Пора уж… Пока вы платки-то выбирали на базаре, я ить договорился с мастером, он сделат прялочку, точёную, с петухами, глаз не отвесть.

Яков Васильевич открыл ящик. Внутри оказался круг, как тарелка, покрытый чёрным сукном; около него – «змея» блестящая, головастая, с торчащим острым «зубом» – иглой. Хозяин осторожно приладил медную трубу, сверкающую ровно самовар, начищенный к празднику.

– А таперь, Микита, давай сюды и сундучок. Неси да не тряси, побьются пластинки-то.

На сундучке – две защёлки и замочек внутренний. В нём – чёрные круги в конвертах, что тебе блины настряпаны да аккуратной стопкой уложены. Взял Яков Васильевич один такой «блин» – и на «тарелку», накрутил не спеша ручку, опустил острый «змеиный зуб». Вдруг как зашипит «змея»! Никита, вздрогнув, даже отшатнулся, еле на ногах устоял от неожиданности. Нютка с Малашкой схватили от страха Анисима за руки и крепко к нему прижались. Из глубины трубы послышался женский грудной голос:

«Ах ты, голь, ты, голь перекатная,

Голь немытая, позабытая…

Голь в несчастие нарождённая,

Золотым перстом угнетённая…»

Слушает Никита: будто про него поётся… Растрогала песня душу.

На вечёрку собрался торопливо и чуть не бегом добрался до облюбованной им черёмухи. Настя не приходила. Не знал, что и думать. «Эх, Настя, зачем разбудила моё сердце?! Таперь все думки тольки об тебе. Пропадаю вовсе, как та ветка, отрубленная от дерева…»

Когда веселье было в самом разгаре, кто-то осторожно коснулся его локтя. Словно судорога охватила всё тело: Настя! Он резко обернулся – и зародившаяся вдруг в самом сердце волна внезапной радости замерла на лице. Перед ним стояла, как изваяние, неловко улыбаясь, Настина подружка, Нюрка, которая пела на вечёрке частушку про «перламутроваю ногу». Живые серые глаза глядели по-доброму и участливо.

– Настю не жди. Кто-то трёкнул ейному тятьке, что приглянулся ты ей. Велел сидеть дома. Вчерась Настька ревела белугой, а сёдни в станице была, как монашка, безголосая. Грит, Федька ей на дух не нужон. Родители ейные считают его вроде как за жениха. Оно верно, отец у Федьки богатый мужик, но и чо с того? Он ить Федьке запретил даже глядеть на её, «голодранку»… А таперь и вовсе в станицу отправил его к своёй родне, быдто бы по торговым делам. Известное дело: Настьку забыть. Ой, боюсь, как бы осенью Федька не засватал её, – и, вздохнув по-старушечьи, умолкла.

Вернулся Никита сам не свой, хоть плачь. Закручинился, загоревал. Всю неделю молчком работал, но упирался как вол. Домашние угадали: что-то с ним неладно.

Позовёт, бывало, Ефросинья к ужину:

– Микитушка, пойдём лапшичку похлебам. Удалась сёдни лапшичка-то, на молоке сварёна, поспела, шибко уж скусна с варку.

– Спаси Бог, Ехросинья Авдеевна, чо-то кусок в горло не лезет. Вот водицы, пожалуй, испью с устаточку.

– Гляди, вода-то и мельницы ломат, чо с её и толку…

Уйдёт он во двор, присядет у предамбара и кинет взор вверх. Туда, на простор небесный, душа его рвётся, только там ей хорошо и свободно. «Господи, одна надёжа на Тя, помоги в моём обстоянии! Если грешен в чём, прости и помилуй мя…»