Далеко - [15]

В передней позвонили.

Пришёл ещё городской судья Дравостицкий, очень худой, уже пожилой человек, с большими ласковыми глазами.

Воротник его сорочки казался слишком широким, — видна была вся шея, поросшая жидкими рыжими волосами. Разговаривая, он поворачивал голову то вправо, то влево и мягко улыбался.

— Да, и я хотел бы, чтобы война скорее окончилась, мне ведь осталось только полтора года до амурской пенсии, а потом и на отдых можно…

— А в самом деле, Николай Николаевич, сколько времени вы здесь прослужили? — спросил помощник прокурора.

— Да вот девятый пошёл, да в России я десять прослужил. Мне уж сорок три года…

Леонтьев посмотрел на судью и удивился: ему можно было дать не сорок три года, а шестьдесят.

— Вы ведь холостой, ну и ехали бы себе в Европу дослуживать пенсию нормальным порядком. Зачем вам деньги? — снова сказал помощник прокурора.

— Как зачем, я содержу мать, брата-студента, высылаю в Петербург племяннице… — и судья застенчиво, и с каким-то недоумением, улыбнулся.

В тоне голоса этого человека ясно было слышно, что ему совершенно неизвестно и непонятно, как это можно жить для себя, а не для других. Его хорошие, детские глаза говорили, что он исстрадался, но никогда не написал ни одного приговора не по чистой совести.

Леонтьев захотел поговорить с судьёй и спросил:

— Вот вы, так сказать, старожил… Не правда ли, здесь нравы гораздо грубее, чем в России?

— Нет, нет, не скажу этого, — мягко выговорил Дравостицкий. — Люди везде одинаковы, только им здесь тяжелее живётся, ну они это и вымещают друг на друге, — менее развитые на более развитых…

Вошёл лакей и принёс на подносе три стакана чаю и сухари. В передней снова протрещал звонок.

— Ого! По случаю праздников на гостей большой урожай, и, право, я всем вам рад, ибо за последнее время чувствую, что без семьи одичал, — сказал помощник прокурора.

В кабинет торопливой походкой вошёл ещё товарищ прокурора, — одетый в изящную штатскую пару, красивый и упитанный молодой человек.

— Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте. Да у вас тут целое собрание, это приятно, и всё свои, хотя и разных родов оружия.

Он вынул сигаретку, обрезал её и потом долго раскуривал. Минут пять он только дымил, поглаживал свои выхоленные усы и молчал, видимо подавленный какою-то мыслью. Выждав момент, когда все замолчали, товарищ прокурора вздохнул и вдруг заговорил очень быстро.

— Сегодня у меня феральный день. Ночью будили… В шесть часов утра в тюрьму пришлось ехать. Там должны были повесить двух хунхузов, но не повесили, ибо ни один из арестантов не пожелал заняться этим спортом, а настоящего палача нет. Ну, слава Богу, полиция прислала начальнику тюрьмы каких-то двух более чем подозрительных субъектов. Спрашивают их: «Можете?» — «Можем», — отвечают. — «Почём?» — «По сотне за голову». — «Много, довольно с вас по четвертному билету». — «Ну тогда вешайте сами», — отвечают. Начальник тюрьмы их спрашивает: «Да вы дело-то своё знаете?» Замялись. Наконец один говорит: «Чтобы вешать, как следует, так не вешали, а китайцев руками давить приходилось»… Только всё это, господа, entre nous soi dit [14]…

Помощник прокурора помотал головой. Судья нахмурился и почесал у себя под шеей.

Всего, о чём здесь потом говорилось, Леонтьев уже не слыхал, хотя и пробыл ещё минут двадцать. На улице он взял извозчика и, сидя в пролётке, не видел тех людей, которые шли по тротуарам.

«Вешать, как следует, так не вешали, а китайцев руками давить приходилось»… — вспомнил он и подумал: «Здесь можно только или с ума сойти, или умереть, но жить здесь нельзя и не нужно. Никому и ничем не поможешь и сам пропадёшь». И вдруг точно проснулся.

Под пролёткой надоедливо звякало какое-то железо. Пристяжная хромала. Старик извозчик всё время нахлёстывал её кнутом. После каждого взмаха его руки коренник тоже дёргал. Было очень неприятно и неудобно.

— Ты из переселенцев? — спросил Леонтьев извозчика.

— Никак нет.

— Значит здешний?

— Никак нет, я с острова [15].

— Давно окончил каторгу?

— Восьмой год, как на материке.

«И ещё восемь пробудешь на материке, но и до самой смерти не забудешь зверской философии: „как же я буду жалеть, если меня не жалели“, — подумал Леонтьев. — Чтобы вешать, как следует, так не вешали»…

Пролётку опять дёрнуло.

— Стой, брат, получи деньги, я и пешком дойду, — сказал Леонтьев.

Извозчик с недоумением на лице натянул вожжи и остановил лошадей.

— На вот два двугривенных, мне ещё кое-куда зайти нужно.

XI

Новый год встречали дома, — вдвоём со Штернбергом. Поужинали разогретой курицей, чокнулись пивом и разошлись по своим комнатам. Леонтьеву очень хотелось увидать во сне жену и детей, но почему-то приснился судья Дравостицкий, бледный, с необыкновенно тонкой шеей. Он поворачивал голову то вправо, то влево и произносил всё одну и ту же странную фразу: «Вы, господа, меня извините, но я разговариваю с вами только потому, что мне нужно зарабатывать хлеб»… И ничего не было страшного ни в его лице, ни в голосе, но Леонтьев проснулся в ужасе, выпил стакан воды, выкурил папироску и долго не мог успокоиться.

Утром, улыбаясь, ещё раз поздравили друг друга с Новым годом, а потом доктор уехал в лазарет. Леонтьев остался один. Нездоровилось. Сохло во рту и тошнило. Он принял мятных капель, походил взад и вперёд, взял книгу, но читать не мог. И с тех пор, как он приехал сюда, никогда ещё не было таких ужасных часов, как в этот день до прихода Штернберга. Вспомнилось всегда казавшееся ему нелепым выражение «хоть об стенку головой бейся», и теперь он понял, что у человека, который первый сказал это, наверное было такое же самое состояние духа как у него сейчас.