Далеко - [12]

Отдыхаю я в театре. У мамы бываю редко. Скучно там и душно. Ничего она не понимает из того, что происходит теперь. Я с ней и не спорю, ведь не виновата она, что росла совсем в других условиях, вместо образования был институт, вместо книг — сентиментальные стихи, да, пожалуй, газеты…

Ещё раз спасибо тебе, милый, за присылку дневников, я в них тебя как живого вижу. Дам тебе один совет: не спорь ты с людьми тамошними. Никогда они не поймут и не поверят, что я и ты чувствуем иначе. С их точки зрения жена — прежде всего любовница, а потом друг, и не разубедишь их в этом, но любовниц может быть много, а друзей очень немного… Не убеждай ты их ни в чём, а лучше пожалей, ты вот за один год устал и пишешь, что изменился, а они в этой клоаке уже много лет. Потому среди них одни только фанатики добра или зла, а настоящих работников нет. Они сами это, пожалуй, понимают, но нет у них мужества сказать самим себе правду, когда видят, что все их теории не выдерживают ни критики, ни действительной жизни… Чтобы делать лучшее, нужно самому стать лучше, — так это просто.

Пожалуйста, ставь номера на своих письмах, чтобы знать, если которое пропадёт. Уже недолго нам переписываться, скоро и наговоримся. Ты знаешь, я не очень богомольная, но теперь готова молиться день и ночь, чтобы Бог вернул мне тебя поскорее»…

Леонтьев окончил письмо, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и долго думал. Когда он очнулся, был уже третий час ночи. Лампа догорела, и в комнате пахло керосином. Из кухни слышен был храп Чу-Кэ-Сина…

IX

Утром принесли ещё два письма таких же бодрых, умных и полных любви. И вся неделя побежала бодрее. Леонтьев составлял годовой отчёт и не вызывал свидетелей. Однажды утомившись над цифрами и справками, он пошёл пред обедом погулять. На улицах таяло, и солнце грело ласково, по весеннему. У ворот сидел на корточках китаец с длинной трубкой в зубах, и дым из неё не разлетался, а поднимался отдельными маленькими облачками.

Оставалось всего два дня до нового года. Леонтьев шёл и думал о том, что здесь даже и праздников не заметно, увеличилось только количество пьяных, но их и без того всегда было много. Сейчас его волновала ясная уверенность, что в следующем году непременно наступит смерть или настоящее счастье.

Живя в России, он никогда не задавался вопросом, существует ли в мире возмездие помимо человеческой воли, но теперь твёрдо верил, что оно есть. Казалось также, что людям оно не всегда видно, так как добро и зло каждый понимает по своему и совершенно ошибочно считает жизнь высшим благом. Это убеждение природа вложила в людские головы не ради их целей, а ради своих. И сам он никогда не освободится, потому что весь состоит из желания быть счастливым по своему. Чем больше росла уверенность в близости счастья, тем более думалось о тех, у кого на это счастье не было никакой надежды.

Вспомнился Корзинкин.

«Конечно, его не осудят, но… те пятнадцать, а может, и тридцать дней, в которые он днём и ночью будет думать о своей судьбе, разве это уже не казнь?.. Кореец волновался и страдал за свой кошелёк пять минут, а тот будет страдать буквально в несколько тысяч раз больше. Где же правомерность?..» — плыло в голове Леонтьева, и на душе стало опять жутко и грустно. Он решил непременно побывать у помощника прокурора и узнать об исходе этого дела.

Дойдя до обрыва, Леонтьев остановился. Солнце блестело на льду ещё замёрзшего залива, и грустно было смотреть на скованную холодом красоту. Внизу по тропинке быстро шагал китаец. Он нёс на коромысле несколько крабов, их огромные, ещё живые лапы беспомощно вздрагивали при каждом толчке.

И чужое всё это было, — такое непонятное… Назад Леонтьев нарочно пошёл другой дорогой, по большой и людной улице, с целью отвлечь внимание от самого себя. Но мозги и нервы были так настроены, что не реагировали на окружающее, и мысли бежали всё те же.

«Один Корзинкин не погибнет, но, наверное, будет ещё двадцать таких Корзинкиных, которые могут очутиться, по чисто формальным причинам, на каторжных работах, и поделать я ничего не могу… И прокурор не может… Могут только присяжные, но их нет. Никакой законодатель не в силах предвидеть каждого отдельного случая… Это ужасно, и нет выхода»…

И вдруг в голове Леонтьева забеспокоилась ещё одна старая мысль, которая в России тревожила его редко, а здесь мучила всё чаще и чаще.

«Должен ли человек уйти со службы, как только видит, что не всегда он в состоянии делать своё дело, так чтобы совесть и закон совпадали, или он должен оставаться, потому что иногда совесть и закон становятся рядом и является возможность спасти от гибели и физической, и моральной человека хорошего, нужного и для семьи, и для всего общества? В последнем случае выйдет: цель оправдывает средства… Но если приносить в жертву собственную совесть, чтобы делать добро, то можно уехать в такие леса, из которых и не вернуться»…

Теперь ответ пришёл ясный и короткий: «Каждый должен работать по совести, пока есть силы, а когда нет сил бороться со злом, то уйти или умереть, если его жизнь больше никому не нужна… Злом же следует считать всё то, что невыносимо тяжело для большинства».