Далеко-далеко отовсюду - [3]

Я умел водить машину — еще в октябре получил водительские права. На случай, если нужно куда-то срочно поехать, или подвезти маму в магазин, или самому прокатиться. У нее была машина, у отца была машина. Теперь и у меня была машина. Три человека, три машины. Но тут была одна загвоздка: не нуждался я в машине!

Сколько она стоила? Я не спрашивал, но наверняка не меньше трех тысяч долларов. Мой отец служит главным бухгалтером в мэрии, и такие расходы, когда в них нет особой надобности, нам не по карману. На эту сумму я мог бы целый год, а то и больше, жить и учиться в Массачусетском технологическом институте при условии, что буду получать стипендию. Вот что пришло мне в голову в тот самый момент, когда отец еще только собирался открыть блестящую дверцу автомобиля. Уж лучше бы положил эти деньги на банковский счет. Правда, я могу продать машину и, если потороплюсь, то потеряю на этом не так уж много. Вот о чем я думал, когда отец вручал мне ключи и говорил:

— Она твоя, сынок, — и на лице его опять появилась та самая гримаса.

И я улыбнулся. Кажется, улыбнулся.

Не знаю, удалось ли мне обмануть его. А если удалось, то, уверяю вас, это в первый раз в жизни и только потому, что ему самому этого хотелось, хотелось верить, что я онемел от восторга и благодарности. Вы можете подумать, что я смеюсь над ним. Нет, нисколько.

Сами понимаете, мы тут же вывели машину на улицу. Я рулил до самого парка, он обратно: ему доставляло удовольствие держать баранку в руках, и все было распрекрасно. Но в понедельник, когда он обнаружил, что я отправился в школу не на своей новой машине, он забеспокоился. Почему я так поступил?

Я не мог ему объяснить почему. Я и сам-то еще не совсем понимал почему. Поехать в школу на этой штуке, припарковать ее на школьной стоянке означало бы для меня сдаться. Тогда она стала бы принадлежать мне. А я ей. Я стал бы хозяином новой машины со всеми ее экстра-причиндалами. И школьный народец сказал бы: «Эй, поглядите-ка! Вот это да! Ну и хват же этот Гриффитс!» В результате одни стали бы измываться надо мной, а другие от души восхищались бы машиной, а заодно и мной — вот, мол, счастливчик. И вот этого я не вынес бы. Я не знал, что я собою представляю, но знал совершенно точно, что на роль какого-нибудь шпунтика при машине не гожусь. Потому что я был человеком, который ходит в школу пешком (кратчайшим путем — 2,7 мили), которому нравится ходить пешком и который искренне любит улицы своего городка. Любит его тротуары, дома, любит рассматривать прохожих, а не стоп-огни на багажнике впереди идущего автомобиля.

Словом, именно на поездках в школу я подвел черту. Я старался все сделать так, чтобы ее не заметили: в субботу я возил на своей машине в магазины маму, сам предложил родителям вывезти их в воскресенье на «своей новой машине» за город. Но в понедельник вечером отец обнаружил эту «черту»: «Разве ты не на машине ездил в школу? Почему?»

И вот во вторник я ехал в автобусе и изнывал от сознания собственной вины. Я даже не шел пешком — и это после того, как втолковал им, что люблю ходить пешком, что, по мнению докторов, это лучшее упражнение для укрепления всего организма. Я ехал автобусом. За двадцать пять центов. А машина стоимостью в три тысячи долларов стояла в это время на приколе прямо перед нашим домом, где я должен был сойти с автобуса.

Я выглянул в окно — такой ли уж сильный дождь на улице, что нельзя идти пешком. Лило так, что казалось, в окна автобуса вставлены рифленые стекла. Но и это не облегчило мне душу. Я представлял себе, как вечером отец спросит: «Ты на машине ехал в школу? Нет? Почему?»

От этой мысли меня передернуло, и тут я заметил, что рядом со мной у окна сидит девочка из нашей школы. Я сказал ей:

— Привет!

— Привет, — ответила она, а мне захотелось, чтобы рядом сидел кто-нибудь совсем незнакомый, чтобы можно было не обращать на него внимания.

Филды поселились на нашей улице, в двух кварталах от нашего дома года два назад, и мы с Натали какое-то время учились в одном классе. У нее были длинные темные волосы, держалась она тихоней — пройдешь мимо и не заметишь, — и она вроде бы занималась музыкой, — это, пожалуй, все, что я знал тогда о Натали Филд. Она была хорошенькая, впрочем, почти все девушки кажутся мне хорошенькими, так что не мне судить. Вы бы не назвали ее красивой, потому что она была коренастенькая и суровая на вид; но мне думается, что она была хорошенькой, только не всякому дано было это заметить, потому что и она не всякого замечала. Но на этот раз так уж получилось, что я это заметил, потому что она заметила меня. Не могла не заметить. С моего ранца, который промок насквозь, капало прямо ей на колени. Я передвинул его, чтобы капало на мои, и сказал:

— Извини. Всего лишь сильнейшее артериальное кровотечение. Сейчас пройдет.

Вот это уж действительно было странно — я и вдруг заговорил! Ну, промямлил бы как обычно: «Извини», передвинул ранец — и все, точка. Видно, тошно было мне от самого себя, от чувства вины за машину, и от ярости, и от одиночества, и от мысли о том, что быть семнадцатилетним ничуть не лучше, а может быть, даже хуже, чем шестнадцатилетним, и все в том же духе, так что выбился я из привычной колеи. Захотелось как- то отойти от всего этого, ну хоть незнакомую девушку посмешить. А может быть, было в ней самой что-то такое, что заставило меня заговорить, вернее, сделало для меня возможным заговорить с нею. Или, когда встречаешь человека, с которым суждено встретиться, ты это неосознанно чувствуешь?..