Далеко-далеко отовсюду - [15]

Типы удалились, как только начался прилив. Примерно через час прибрела обратно Натали. Волосы у нее на голове перепутались, и она без конца шмыгала носом: он у нее все время подтекал от свежего морского ветерка, а салфеток мы с собой не взяли. Она была далекой и безмятежной, как ее мать. Она собрала горсть гальки, но большинство камешков были хороши, пока оставались мокрыми, а высохнув, не представляли никакого интереса.

— Давай поедим, — сказала Натали. — Умираю с голоду.

Я разжег костер из плавунов в том же месте, что и в прошлый раз — в расщелине около большого бревна. Она села возле самого костра. Я пристроился рядом. Обнял ее за плечи. И тут сердце, словно молот, жутко забилось у меня в груди, и закружилась голова, и я прямо-таки почувствовал, что схожу с ума, и я крепко обнял ее и стал целовать. Мы целовались, и у меня перехватило дыхание. А ведь я и не собирался так вот схапать ее, я думал — поцелую и скажу: «Я люблю тебя!» — и мы с нею станем об этом говорить, о любви то есть. А больше я ни о чем и не думал. Я не знал, что со мною может такое случиться, что будет так, как если бы ты вдруг оказался на глубине, и большая волна накатила на тебя, перевернула раз, другой; плыть ты не в состоянии, дыхания не хватает, и ты совершенно беспомощен, совершенно без сил.

Она почувствовала, когда волна захлестнула меня. И ее это напугало, но не захватило, как меня. Потому что чуть погодя она высвободилась и отодвинулась от меня. Но руку мою не отпускала, — видела, что я тону.

— Оуэн. Ну, Оуэн, любимый… Оуэн, не надо, — говорила она, потому что я заливался слезами. Плакал ли я, или это просто от того, что перехватило дыхание, не знаю.

Постепенно я отходил. Я слишком был потрясен, и еще не чувствовал ни стыда, ни замешательства, и я схватил ее вторую руку, и оказалось, что мы оба стоим на коленях лицом друг к другу, и я говорю ей:

— Натали, ну почему нельзя?… Мы же не дети… Неужели ты…

А она говорит:

— Нет, Оуэн, нет. Не могу я… Не могу. Я люблю тебя. Но нельзя…

Не правила морали имела она в виду. Она хотела сказать, что это как с мыслями и музыкой, что они хороши, когда в них есть ясность, гармония. По-видимому, это относится и к морали. Не знаю.

И это она сказала: «Я люблю тебя». Не я. Я так ей этого и не сказал.

Запинаясь, я все повторял и повторял ей одно и то же, я не мог остановиться, и все крепче прижимал ее к себе. Вдруг глаза ее вспыхнули, она отпрянула и вскочила на ноги.

— Нет! — воскликнула она. — Не хочу я таких отношений! Мне казалось, мы обойдемся без них, ну а если нет, так и никаких не надо, вот и все. Все. Если тебе недостаточно того, что у нас есть, то забудь, забудь обо всем. Потому что выше этого ничего нет. И ты это знаешь! И знаешь, как это хорошо! Но если тебе этого мало, тогда оставим это. Забудь все!

И она повернулась и пошла к морю, заливаясь слезами.

Я долго еще сидел там. Костер погас. Я встал и пошел вдоль берега, ступая по морской пене, пока не увидел ее, — она сидела на камне прямо над приливом у подножия северных скал.

Нос у нее покраснел, ноги покрылись мурашками, и были они такие тонкие и бледные на фоне темной, шершавой скалы.

— Вон там, под большим анемоном, притаился краб, — сказала она.

Мы посмотрели в заводь. Я спросил ее:

— Ты не умираешь с голоду? Я умираю.

И мы пошли обратно вдоль линии прибоя, снова развели костер, натянули на себя джинсы и съели ленч. На сей раз он не был таким обильным. Мы не разговаривали. Ни я, ни она не знали, о чем еще говорить. Какие только мысли не приходили мне в голову, но ни одной я не мог произнести вслух.

После ленча мы сразу же заторопились домой.

Где-то на перевале возле Хоуст Рендж я вдруг сообразил, что есть одна вещь, о которой я должен ей сказать. Я сказал:

— Знаешь, а для мужчин все ведь совсем иначе.

— Да? — откликнулась она. — Может быть. Тебе лучше знать. Решай сам.

Она взглянула на меня отчужденно. И больше ничего не сказала.

Меня затрясло от злости, и я прошипел саркастически:

— Насколько мне известно, решали всегда женщины, разве не так?

— По-настоящему такие вещи решаются вместе, — ответила она. Необычно тихим и низким был ее голос. Она замолчала и отвернулась, будто увидела что-то интересное за окном.

Я вел машину, следил за движением на дороге. Мы проехали семьдесят миль, не проронив ни слова. Возле своего дома она сказала: «До свидания, Оуэн», все тем же тихим, низким голосом, вышла из машины и направилась к дому.

Это я помню. А после этого — ничего. Ничего — до следующего вторника.

Это называется «специфическая потеря памяти», — явление обычное после несчастных случаев, серьезных травм, родов и прочих подобных факторов. Так что не могу объяснить вам, что я сделал. По-видимому, находясь в полном смятении чувств, да и было еще не поздно — не было четырех, — я не захотел возвращаться домой и покатил по городу, чтобы остаться одному и додумать все до конца.

К западу от города между двумя предместьями дорога вдруг круто взмывает вверх, образуя довольно высокий склон. Что меня занесло туда, не знаю, верно, я, не разбираясь, поехал по первой попавшейся дороге. А там я, видно, слишком резко свернул на этот подъем.