Далекие огни - [49]

Спокойствие водворилось и на станции Овражное. Антипа Григорьевич ясным прохладным утром уже шагал с шаблоном по путям, отдавал артельным старостам деловые распоряжения. Прохор Шрамков, с помощью мастера так умело выгородивший себя из неприятности с вагончиком, вновь командовал своей артелью. Жандарм Евстигнеич, напуганный появлением прокламации в ручке двери своей канцелярии, все так же неторопливо и, важно выходил на платформу, встречал пассажирские поезда, а после с увлечением гонял с перрона кур или глупую свинью, забежавшую со двора начальника станции. Свинья, очевидно, подражая своему хозяину, всегда выбегала на шум проходящего поезда.

На Овражном не досчитывались только одного человека — телеграфиста Меркулова, курчавоголового силача, песенника и щеголя, сводившего с ума станичных девчат. Но кто виноват, что связался он с этой прокламацией? Зачем понадобилось ему всовывать ее в дверь жандармской канцелярии? Если бы не старший жандарм, Евстигнеич простил бы Меркулову его озорство: ведь они не раз вместе выпивали в станционном буфете…

Мирная тишина установилась с утра и на полустанке Чайкино, хотя не все чувствовали себя одинаково хорошо. Зеленицын ждал обещанного Рыгуновым выговора и совсем струсил, когда сторож Трушечкин принес ему листовку. Данила Кондрашов снова явился на дежурство под хмельком, за что Зеленицын отстранил его от аппарата и пригрозил донести контролер-механику… И только Константин Павлович Друзилин, получив от Ясенского телеграмму, чувствовал себя лучше всех. Выговор без приказа по дороге был сущим пустяком по сравнению с тем, что могло обрушиться на него, если бы не милость Ясенского…

В общем, проезд царя обошелся благополучно, и участковое начальство поспешило отметить это в своем приказе по линии. Состояние пути оказалось настолько удовлетворительным, что никаких претензий с царского поезда не поступило; по-видимому, вино из царского бокала нигде не проливалось, и все бутылки и сервизы в царской столовой оказались невредимыми. Головной паровоз прошел без набора воды все сто километров, что еще раз подтвердило искусство первоклассного машиниста Ильи Ильича Ступина и бдительность Мефодия Федоровича. Не подвел и кочегар Митя: он держал пар требуемого давления.

Мефодий Федорович, обычно брюзгливый и болезненно раздражительный, на этот раз был так растроган, что прямо с конечного пункта следования паровоза отдал приказ по линии о вынесении Илье Ильичу и кочегару Мите благодарности и о назначении им денежной премии. И хотя премия Мити была втрое меньше премии Ильи Ильича, Митя остался доволен. Не промолвив ни слова за все время следования царского поезда, он напевал теперь веселые деповские песенки, вызывающе насвистывал…

Утром вернулась в свою будку и Варвара Васильевна. Она провела ночь в станице, в семье знакомого стрелочника. Дома она нашла записку от Друзилина. Мастер спрашивал, куда девался Володя. На работу он не являлся уже третий день.

Володя тем временем сидел в Подгорской кордегардии. Арестанты — стрелочники, смазчики, кочегары, машинисты, народ веселый, бойкоречивый, — не позволяли ему предаваться тоскливым размышлениям. Режим заключения был нестрогим. Кареглазый черночубый помощник машиниста оказался искусным песенником, он быстро собрал хор и даже втянул в него Володю. У Софрика — так называли все помощника машиниста — был мягкий, необычайной силы тенор. Пели больше всего украинские песни: «Реве та стогне», «Закувала та сива зозуля», «Заповiт». Володя впервые ощутил нежную и грустную силу их мелодий и слов.

Когда хор гремел особенно мощно, в окошке окованной железом двери появлялось плоское лицо стражника-калмыка.

— Тыше! Не крычи так… — предупреждал стражник, но голоса звенели все сильней и громче.

Песня обрывалась, и стражник, покачивая головой, странно мигая чуть раскосыми глазами, говорил:

— Якши поёшь… Ай-ай…

Заломайко, очень любивший своего сына и жалевший поэтому Володю, приносил утром и вечером куски черного солдатского хлеба, кружки с теплым настоем цикория, просовывал все это в окошко двери. Потом подзывал Володю, приглаживая пышные усы, шептал:

— Не робь, хлопчик, скоро выпустим… Держи-ка…

И давал Володе кусочек пожелтевшего сахара, пирожок или трехкопеечную булочку.

По просьбе арестованных Заломайко принес в камеру шашечную доску, и если Софрик не был в настроении петь, то все по очереди играли в шашки. Время текло незаметно.

Помощник машиниста относился к Володе ласково и чуть пренебрежительно, как к несовершеннолетнему. Когда Володя спросил, за что арестовали его жандармы, Софрик, тряхнув чубом и насмешливо свистнув, ответил:

— Рано тебе знать, шкетик… Ты вот уйдешь отсюда скоро, а меня, брат, погонят куда-нибудь подальше…

Вообще люди мало говорили здесь о своих провинностях; многие, подобно Володе, не знали, за что отбывают арест, и с часу на час ожидали освобождения. Говорили здесь больше о тяжелой работе, о бессменных дежурствах, о несправедливости администрации, о растущей дороговизне, о том, что получки хватает только на неделю…

От этих разговоров Володе становилось скучно. Он подходил к окну и подолгу смотрел через заржавленную решетку на клочок пыльного неба, на черную от копоти крышу станционного дебаркадера, на снующие по путям паровозы, на сплетения телеграфных проводов. Софрик снова собирал певцов, и хор запевал «Ревут, стонут горы-хвыли…»