Далекие огни - [12]

Так хочется пить! Так суха от длительного бездождья земля! Лопата врезается в нее с трудом, а когда отваливается черствый ком, в лицо ударяет пресной горячей пылью. Пока Марийка выбирает розово-бледные картофелины, можно на минутку разогнуть спину, сорвать и бросить в рот горсть черных сладковатых ягод паслена.

Варвара Васильевна проворно роет землю, не пропуская ни одного засохшего картофельного куста, черными от земли пальцами ловко выбирает серые клубни, бросает в ведро. Она молчит, губы ее плотно сжаты. Точно след какой-то глубокой думы навсегда застыл на ее морщинистом лице. Не отставая от матери, идет Марийка, согнув тонкий девичий стан. Старенькое ситцевое платье еле достает до колен, голые загорелые ноги все в пыли и царапинах. Лицо обвязано платком, только блестят черные лукавые глаза… В старательно заплетенных косичках, болтающихся на спине, торчат розовые ленты и лиловые цветы бессмертника.

Марийка резким, звонким голосом затягивает песню. И опять встает в памяти Володи светлый и прохладный вестибюль Подгорской гимназии, последняя горькая встреча с Зиной, и опять хватает за сердце тоска. Серое картофельное поле кажется таким скучным и печальным, что хочется упасть на жесткую, прокаленную летним солнцем землю и плакать безудержно, по-детски…

Володя со злобой воткнул в землю лопату.

— Марийка, хочешь арбуза? — шепнул он на ухо сестре.

Марийка только усмехнулась. Володя, пригибаясь, побежал к посадке. Не прошло и пяти минут, как он уже призывно махал сестре рукой из запыленных кустов дикой маслины, показывая из-под полы рубахи крупный белобокий арбуз.

— Ну и деточки, — проворчала Варвара Васильевна, опасливо оглядываясь. — Увидют казаки — будет вам…

Марийка бросила лопату, смиренно лукавя глазами, сказала:

— А ты, мамка, с нами покушай арбузика… Ой, и пить же хочется! Идем, мамуня…

— Иди, иди, бесстыжая, а я сейчас… — усмехнулась мать. Не переставая оглядываться, она подрыла еще один картофельный куст и только тогда оставила лопату.

В прохладной тени кустов, сидя на устланной сухими листьями земле, они с жадностью уплетали сахаристый, тающий во рту арбуз. На подбородке Варвары Васильевны повисла розовая капля. Сейчас глаза ее были совсем как у Марийки: дрожал в них одинаковый озорной смех молодости.

— Ох, и арбуз! — перхая от смеха, похвалила Марийка.

— Тише ты, егоза! — погрозила ей мать.

Володя ел сосредоточенно, с невозмутимо серьезным видом выковыривая концом ножа из пунцовой сочной мякоти черные семечки. Марийка показала на него пальцем, фыркнула:

— Гимназист… По чужим бахчам арбузы красть.

От неудержимого смеха задрожали ее узкие плечи. Володя возмущенно посмотрел на сестру, но полный рот не позволял ему разразиться негодующей речью. К тому же смеялась и мать — добродушно, тихонько, отмахиваясь от Марийки, как от назойливой мухи. Это обезоружило Володю. И в самом деле: разве не смешно вместо гимназии очутиться на чужой бахче и стать огородным воришкой?

— Ну, будя, будя… — сказала Варвара Васильевна. — Улетела эта гимназия, бог с ней… — И, вставая, добавила: — Спасибо, детки, за арбуз. Не обеднеют казаки. А теперь пойдем картошку докапывать. Да корки соберите, в кусты подальше забросьте, чтоб сторож-бахчевник не нашел. А семечки, пожалуй, тоже собрать надо. На будущую весну у себя на огороде посадим.

И, старательно собрав все до единого семечки, Варвара Васильевна осторожно вышла из кустов. Далекие частые свистки пели в сухом и знойном воздухе. Отрывистые и заунывные, они, казалось, звали на помощь.

Варвара Васильевна остановилась, прислушалась.

— А ведь это тревожные свистки, детки… Господи, помилуй… — сказала она и побледнела.

Свистки не затихали, они звучали все явственнее и настойчивее, как набат.

— Так и есть — несчастье… — проговорила Варвара Васильевна и, схватив лопату, побежала с картофельного поля.

— Бежим и мы, Марийка! — крикнул Володя и бросился вслед за матерью…

VI

Фома Гаврилович заканчивал дневной обход. На сто четвертой версте он туже завинтил болты на стыках рельсов, отдохнул, закурил, пошел дальше. У начала глубокой выемки, зажатой с двух сторон высокими откосами, его обогнали двое ремонтных рабочих, кативших груженный шпалами вагончик.

— Ребята, — сказал Фома Гаврилович, — по этому пути должен сейчас проследовать воинский поезд. Переставьте вагончик на другой путь, а то будет беда.

Чумазый парень в рваной, пестрой от мазутных пятен рубахе, подняв на минуту лохматую, серую от пыли голову, усмехнулся, показал блеснувшие на солнце зубы.

— Ничего! Нам артельный приказал подвозить шпалы по этому пути. Наша артель тут недалеко в выемке работает.

— Смотрите, не успеете докатить, — предостерег Фома Гаврилович.

— Поспеем, — беспечно засмеялся парень и сильнее налег на вагончик. Его черные голые пятки быстро замелькали по шпалам.

Вагончик приближался к выемке, — оттуда доносился стук молотков, — когда Фома Гаврилович услышал за спиной нарастающий шум и оглянулся. Черный дымок показался вдали. Красноватая лента вагонов змеилась по степи. Фома Гаврилович привычным жестом, почти механически, выхватил из кожаного футляра красный флаг. Но машинист не мог еще заметить сигнала: поезд входил в закругление, скрываясь в посадке.