Далекие огни - [100]

На пятый день Штригер-Буйновский и вся его свита могли окончательно торжествовать победу. Но расправа над Подгорскими железнодорожниками только начиналась…

XXI

Вот уже несколько дней на линии от Подгорска и до соседней узловой станции властвовала величаво-грозная тишина. Через Овражное и Чайкино прошли только три поезда: с одной стороны паровоз с вагоном, с другой — гремящий в бешеном беге экстренный с начальником дороги и за ним — «Охранный № 8».

На линии никто не бросал работы. Само место работы было домом. А куда пойдешь из дому?.. Путевой сторож не мог уйти из своей будки, дежурный по станции и телеграфист — из дежурной комнаты; стрелочник подчинялся во всем начальнику станции: прикажет — сиди на своем посту, пока глаза на лоб не полезут от бессонья. Да и таково уж положение линии: там, на узлах, бастуют, а здесь люди должны провожать особо назначенные поезда, дежурить у аппаратов, стрелок и переездов.

Вот и сидели все на своих местах. Поезда не ходили уже третьи сутки, делать было нечего, и скучающие люди ловили каждый новый слушок из города, чтобы обсудить его на все лады.

Станционные жандармы, обалдев от скуки, принимали не менее рьяное участие в обсуждении событий. Но слухи доносились скудно. Когда обсуждать было нечего, люди усаживались за преферанс, стуколку, играли в шашки.

Из станицы прикатили отец Варсонофий, дьякон Безуглый, урядник. Прямо в дежурной комнате открылось шумное картежное сборище.

Тихон Зеленицын властвовал над всем, как мрачный дух азарта, алчности и злобного острословия. Разъезд жил прежней, чуть потревоженной жизнью. Хрипел и задыхался от астмы стрелочник Ломов и по вечерам приходил в дежурную комнату рассказывать свои похабные анекдоты; изнывал от зависти к сослуживцам и лелеял тайную мечту о повышении Зеленицын; уныло тянул свою служебную лямку и страдал от унижения Друзилин, томилась от скуки и ждала приезда Ясенского Аннушка.

В то утро, когда Володя приехал домой, по линии распространился слух о том, что на одном из разъездов жандармы хотели задержать паровоз с вагоном, шедший по заданию стачечного комитета, и что-то им не удалось. У семафора нашли жандарма со сломанной ногой и тяжело раненного в голову. Вдогонку таинственному поезду летели телеграммы Дубинского с приказанием линейным жандармам и начальникам станций во что бы то ни стало задержать паровоз. Но вслед за этим был получен другой, не менее строгий приказ — от стачечного комитета — немедленно пропустить поезд, а тех, кто его задержит, считать изменниками рабочему классу.

Несмотря на страх перед жандармами, никто не хотел становиться предателем и изменником. Друзей на линии оказалось больше, чем предполагал стачечный комитет. Для служащих этот рабочий маршрут был первым дуновением того освежающего ветра, которого ожидали на каждом глухом полустанке.

Даже Аркадий Чарвинский в ответной депеше на имя Дубинского сообщил, что паровоз задержать не удалось — его можно было только пустить в тупик или под откос, на что не было особых указании. Пойти на этот крайний, рискованный шаг мог только сам ротмистр Дубинский…

Володя чувствовал себя героем. Если бы кто знал, что это он ехал на таинственном паровозе и, может быть, собственными руками свалил жандарма с тендера! Его так и подмывало рассказывать об этом на каждом шагу. Но, помня наказ Софрика и Михаила Степановича, он прикусывал язык и молчал, сохраняя многозначительный вид.

Прошло два дня. Вновь побежали через Чайкино поезда, и разъезд ожил; но лица его обитателей сразу как-то потускнели, стали еще более хмурыми и скучными. Словно кончился какой-то праздник. Весть об окончании забастовки разочаровала и даже будто обидела многих. Телеграмма начальника дороги и комитета уполномоченных была получена на разъезде рано утром. Придя в контору, Володя застал всех в сборе. Зеленицын, бледный, растрепанный после непрерывной двухсуточной игры в преферанс, как бы издеваясь над кем-то, ехидным голосом читал телеграмму.

— Кто их просил передавать нам этот акафист? — отшвыривая депешу, сердито кричал Зеленицын. — У нас забастовщиков нет и никогда не будет. А эти-то… старый козел Полуянов и подхалим Чарвинский, туда же со своим носом! Они бы еще Друзилина рогатого сюда вставили! Что ж они думают, на линии сидят дураки, не понимают, что это филькина грамота?..

— Как же… Представители подписали… Вроде мы, служащие, совсем не виноваты во всей это катавасии… — насмешливо сказал Костя Иванов.

— Какие там представители? Я вот давно хочу, чтобы все полетело в тартарары — все эти кабачки, вроде нашего Чайкино все Рыгуновы, Ясенские, Штригер-Буйновские. Довольно, Иванов. Я хочу революции! Я крайне недоволен, что это так кончилось. И, пожалуйста, доносите жандарму.

Иванов стоял перед Зеленицыным, раскачиваясь на каблуках и усмехаясь:

— Это для меня новость, Тихон Алексеевич. Зачем же вы тогда передали некоторые бумажки, сброшенные с царского поезда, жандарму, а сторожу Трушечкину накостыляли шею. Одно с другим как-то не вяжется.

Желтое лицо Зеленицына перекосилось от злости.

— Это не ваше дело, Иванов. Тогда я исполнял инструкцию. И зачем мне, скажите, была нужна эта прокламация? Я не верю прокламациям.