Далёкие милые были - [90]

На съёмки мы уехали в Секешфехервар. Советские солдаты говорили, что этот город легче было отвоевать у фашистов, чем выговорить его название. Директор фильма Ёжи Дёрфи (тоже в своё время воевавший против нашей армии и попавший в лагерь для военнопленных в Кинешме) был по-доброму ко мне расположен. Он предложил составить договор на небольшую сумму, предупредив, что ровно половину этих денег я должен буду передать в Советское посольство. Он объяснил, что в этом случае сможет платить мне зарплату за каждый съёмочный день, да ещё 120 форинтов суточных. Ужин с пивом стоил всего 20 форинтов. Я вдруг почувствовал себя невероятно богатым.

Работали достаточно напряжённо. Подъём в 6.30, завтрак в кафе гостиницы «Веленце» в 7.00, отъезд на съёмочную площадку в 7.30, в 8.00 уже на месте, костюм, грим – ещё полчаса, в 9.00 или 9.30 уже вовсю шли съёмки. Миклош предпочитал длинные планы, внутрикадровый монтаж. К часу дня дневная выработка была уже обеспечена. Ровно в 13.00 обед. С двух до пяти ещё работали, а затем возвращались в гостиницу.

Режиссёр руководил съёмкой на венгерском и по ходу дела любил подсказывать артистам какие-нибудь детали. Переводчик тут же мне, играющему в кадре, переводил на русский указания Миклоша. Однажды из-за неточного перевода чуть не разгорелся скандал. Режиссёр попросил меня горько усмехнуться, а от Томаша я услышал: «Коля рассмеялся». Чтобы оправдать этот неожиданный смех моего персонажа Коли, я сделал вид, что вспомнил некий смешной случай, и захохотал. Миклош взорвался – он выругался матом (а венгерский мат я уже освоил). Заходясь ором, режиссёр с силой швырнул мегафон оземь. На меня вдруг неожиданно снизошёл покой. Я подождал, пока Миклош выпустит пар, а когда он смолк, медленно пошёл на него. Съёмочная группа притихла. Стало отчётливо слышно, как коровы, которых снимали в фильме, щиплют и пережёвывают траву. Лицо режиссёра переменилось – появилась некоторая растерянность. Для всех он был абсолютный диктатор, все трепетали, когда он слегка повышал голос. Остановившись в двух метрах от Миклоша, тихо, перейдя на ты, я спросил:

– Это кто же тебе позволил кричать на русского артиста?

Миклош что-то залепетал…

– Томаш, – обратился я к переводчику, – я требую, чтобы режиссёр ответил на мой вопрос: кто ему позволил орать на русского артиста?

Томаш занервничал, стал переводить слова Миклоша, добавляя свои предположения, что наверняка возникшее недоразумение – это следствие нашей усталости, что просто мы что-то недопоняли. Поведение Томаша подсказывало – он понял, что напортачил с переводом указаний режиссёра для моего персонажа, но я решил достичь ясности во взаимоотношениях.

– Так вот, Миклош… сейчас же… ты как орал на меня, так же громко извинишься. Это во‐первых.

– А что во‐вторых? – спросил через переводчика режиссёр.

– Сначала во‐первых, а потом во‐вторых.

Миклош извинился.

– Нет, Миклош. Извиняйся так же громко, как орал.

Извинение прозвучало громко.

– А во‐вторых, в другой раз тебе извиняться не придётся – я пешком уйду в Москву, – и тут я дал пример непарламентской лексики на венгерском.

Вся съёмочная группа, замершая на время инцидента, после моей тирады по-венгерски стала оттаивать. Режиссёр объявил об окончании рабочего дня. Я умылся, переоделся и сел в предоставленную мне с самого начала съёмок машину «Шевроле» с шофёром (колоритный тип – носил шляпу с пером). Вечером за ужином за мой столик подсел Миклош. Он заказал палинку, и мы выпили мировую. Дальше у нас всё шло или даже катилось как по маслу. Работали и общались душа в душу. Я чувствовал, что меня в съёмочной группе уважают.

Как-то Бодовский приехал на съёмку с классиком документального кино Романом Карменом. Находящемуся в Венгрии советскому кинодокументалисту нужны были деньги, и Бодовский предложил занять у меня. Требовалось три тысячи форинтов, Бодовский под свою гарантию обещал немедленно по прибытии в Москву рассчитаться. Роман Лазаревич написал мне свой московский телефон и заверил в абсолютной честности этой сделки. Я выручил Кармена. Вернувшись домой, попросил Бодовского предупредить кинодокументалиста, что я в Москве, и напомнить наш уговор. Звонил ли он Роману Лазаревичу, я не знаю. Утешился я знакомой с детства молитвой Господней со словами: «…и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим…» Всё в жизни бывает – на то она и жизнь. Сам же я если ехал в Венгрию с одним чемоданом, то вернулся с двумя. Половину моего скарба по возвращении составляли подарки для Иры, которые я приобрёл в Будапеште на улице Ваци – там были самые дорогие магазины.

Дней пять пробыв в Москве, улетел на съёмки в Душанбе. Там встретился с Малышевым и Филипповым – у них и быт уже был налажен, во всяком случае, холодильники они успели забить овощами и фруктами.

В фильме снимались две актрисы: очаровательная Тамара Совчи, в героиню которой мой герой Виктор влюблён по сценарию, и красавица Ада Шереметьева-Кобылянская. С Адочкой однажды приключился курьёз во время съёмки в одном из горных кишлаков. Название его – Носрут – вызывало у нас немало шуток. Ада отправилась туда в мини-шортах, отчего её безупречно стройные ноги казались ещё длиннее. В первой сцене она не была занята, поэтому не спешила переодеваться и гримироваться, а устроилась в раскладном кресле, скрывшись в теньке, ноги же подставив солнцу, так что только они и были видны постороннему наблюдателю. В это время на площадке кипела работа – готовились снимать меня и Совчи. Вдруг, откуда ни возьмись, появились мужики – жители этого кишлака, человек десять.