Далече от брегов Невы - [8]

При ваннах состоял лишь один казённый лекарь. Поэтому люди со средствами, подобно генералу Раевскому, привозили врача с собой. Врачебное наблюдение было нелишним. Отсутствие его грозило неприятностями, а подчас и бедами. Рассказывали, что один майор, страдающий ломотой во всём теле, сам себя лечил, брал и брал ванны и после сто тридцатой — преставился.

Застройка Горячих вод началась в 1812 году. С той поры сохранились старые ванны. Они, по словам Пушкина, «находились в лачужках, наскоро построенных. Источники, большею частию в первобытном своём виде, били, дымились и стекали с гор по разным направлениям, оставляя по себе белые и красноватые следы. Мы черпали кипучую воду ковшиком из коры или дном разбитой бутылки».

Наряду со старыми ваннами имелись уже и новые, в которых сочетались удобства с опрятностью.

Новые ванны украшала галерея с колоннами. С неё открывался вид на горы и окрестное селение. Последнее являло любопытное зрелище.

Во всех дворах Горячеводска стояло по нескольку экипажей, суетились слуги, бегая туда и сюда. Господа, приезжавшие на воды с многочисленной прислугой, не были редкостью.

По вечерам две улицы Горячеводска заполнялись гуляющими. Гуляли гвардейские офицеры в мундирах, франты во фраках и сюртуках, девицы и дамы в модных нарядах и среди них казаки, калмыки, черкесы. Всё это двигалось, сходилось, расходилось и до мельчайших подробностей было видно с галереи…

Выбрав хороший день, всей «перелётной стаей» отправились на вершину «горы Бештовой». Оттуда, как говорили, всё было видно на сто вёрст вокруг. «Жалею, мой друг, — писал вскоре Пушкин брату, — что ты со мною вместе не видел великолепную цепь этих гор; ледяные их вершины, которые издали на ясной заре кажутся странными облаками, разноцветными и неподвижными; жалею, что не всходил со мною на острый верх пятихолмного Бешту, Машука, Железной горы, Каменной и Змеиной».

У каждой из этих гор имелись свои особенности. «Острый верх» Бештау служил для местных жителей своеобразным барометром. Если он был виден — ждали хорошей погоды. Если закрыт облаками — дождя не миновать.

Из Бештау вытекал горячий ключ, который Раевские и Пушкин ездили осматривать. Горы Машук и Железная тоже славились своими ключами. Про Змеиную гору старые солдаты рассказывали небылицы. Они уверяли приезжих, что название горы пошло от огромного змея — полоза. Однажды, рассказывали они, войско стояло у этой горы, и солдаты приметили, что в их отсутствие пропадают скот и хлебы. Решили подкараулить вора, затаились. И вдруг увидели огромного полоза, который нёс на спине шесть свежеиспечённых хлебов. Пули его не брали. Пришлось привезти пушку, поставить у норы в горе и таким способом уничтожить прожорливую тварь. А гору назвали Змеиной.

Поездкам всем обществом Пушкин и братья Раевские предпочитали уединённые прогулки в горы — пешком и верхом. Заходили в аулы, наблюдали жизнь горцев. Аулы располагались по отлогостям гор. Низкие, длинные, крытые соломой сакли, слепленные из глины и хвороста, были без окон с отверстиями вместо дверей. Те, кто побогаче, убирали их внутри коврами, кто победнее — расписывали красками.

У очагов хлопотали женщины, одетые в свободные халаты и шаровары. Завидев незнакомцев, они закрывали лицо, но уже привыкли к русским и обычно не прятались.

Когда же с мирною семьёй

Черкес в отеческом жилище

Сидит ненастною порой,

И тлеют угли в пепелище,

И, спрянув с верного коня,

В горах пустынных запоздалый,

К нему войдёт пришлец усталый

И робко сядет у огня —

Тогда хозяин благосклонный

С приветом, ласково встаёт

И гостю в чаше благовонной

Чихирь отрадный подаёт.

«Черкесы, как и все дикие народы, отличаются пред нами гостеприимством. Гость становится для них священною особою. Предать его или не защитить почитается меж ними за величайшее бесчестие. Кунак (т. е. приятель, знакомец) отвечает жизнию за вашу безопасность и с ним вы можете углубиться в самую средину кабардинских гор». Так вскоре писал Пушкин в поэме «Кавказский пленник» и в примечаниях к ней.

Но пока он ничего не писал, ни стихов, ни писем. Не хотел, да и не мог. Жизнь его переломилась, пошла по-новому. Будущее рисовалось ему неопределённым. К южной природе он как-то сразу привык. К новому своему положению предстояло привыкнуть.

Единственное, что сочинил он на Кавказе, — эпилог к «Руслану и Людмиле». В нём поведал читателям о своей судьбе. Кончил так:

Забытый светом и молвою,

Далече от брегов Невы,

Теперь я вижу пред собою

Кавказа гордые главы.

Над их вершинами крутыми,

На скате каменных стремнин,

Питаюсь чувствами немыми

И чудной прелестью картин

Природы дикой и угрюмой;

Душа, как прежде, каждый час

Полна томительною думой —

Но огнь поэзии погас.

Ищу напрасно впечатлений:

Она прошла — пора стихов,

Пора любви, весёлых снов,

Пора сердечных вдохновений!

Восторгов краткий день протек —

И скрылась от меня навек

Богиня тихих песнопений.

Было здесь нечто от элегической поэзии с её унылостью. Но было и другое — невесёлые, трезвые размышления. Судьба подвела черту под его петербургской жизнью, под его юностью. Юность ушла. С ней ушло многое. Беспечная, игривая муза — «богиня тихих песнопений», которая вдохновляла его, когда он писал «Руслана», — скрылась. Быть может, навсегда.