Дача - [4]

- А что делает этот, наверху? - спросил он, не глядя на нее.

- Не знаю даже, - опять не сразу, устало ответила она,- сейчас залезу посмотрю.

- Я снизу посмотрел. Доски он неплохо уложил.

- Самое главное, чтобы он вместо мелкого камня песок не насыпал.

- Ну что ты? Он не похож на такого человека...

Потом Мансур дробил на куски камни - выяснилось, что их потребуется не меньше пятидесяти ведер, потом таскал песок для цементного раствора, а потом, уже поздно вечером, подавал раствор на крышу. Набросав в ведро несколько лопат раствора, он поднимался по деревянной лестнице, приставленной к стене, и передавал мастеру, который опрокидывал раствор на ровный слой мелкого камня. Стоило Мансуру остановиться, как мать хватала ведро или лопату, чтобы не было перебоя в работе.

Солнце уже было высоко, и могучие лучи его падали отвесно и тяжело. Мастер спасался от них, обмотав голову рубашкой.

- Апшеронское солнце очень опасное, - рассказывал он Мансуру, орудуя лопатой. - Может человека сумасшедшим сделать. Один шофер рассказывал мне. Местный он, из Герадиля. С карьера песок возил на самосвале. В день двадцать-тридцать рейсов делал под солнцем. Иногда по дороге домой заезжал. С матерью он тогда жил, холостой был... Однажды приехал домой - матери нет, замок висит. Поставил машину на улице, а сам сел в тени у забора. Жара, солнце печет, вокруг тихо, белый песок, никого нет. Только соседский ишак стоит напротив, к воротам привязанный, и смотрит на него. А он сидел, сидел и вдруг встал, положил ишака в кузов машины и поехал. Совсем голову потерял, не понимает, что делает. Сосед за машиной бежит, а он на газ жмет... Прямо с этим ишаком на базар в Маштаги. Продал за восемьсот рублей старыми. До сих пор сам понять не может, почему так сделал... Солнце ему ударило в голову...

К вечеру, когда солнце уже больше чем наполовину опустилось в море, у одного из ведер оторвалась ручка. Мансур в это время работал на крыше, и, пока мастер прилаживал ручку, у него появилась возможность немного отдохнуть. Он лег лицом вниз на самом краю крыши, на новый каменный бордюр, с внешней стороны которого торчали неровные края толя. Лицо горело от усталости, и он прижал его к шершавой поверхности камня, успевшего уже остыть. Вернее, обессиленная шея не держала головы, а лицо было как бы придавлено к камню собственной тяжестью.

Внизу возился с ведром мастер. Рядом на песке сидела мать, наблюдала за работой. Сейчас сверху она была очень похожа на покойную бабушку. У мастера что-то не ладилось с ручкой, он чинил ее довольно долго. Постепенно с Мансура сходило отупение усталости; глядя на мать, он вспомнил вдруг, как много лет назад они жили с бабушкой в Пиршагах, в таком же доме без крыши. Была война. Мать по ночам пешком шла из города, приносила им еду. Иногда ей не удавалось добраться до них. Тогда "бабушка счищала с хлебного ножа прилипший к лезвию мякиш, и они, два брата, делили его поровну...

Бабушка умерла сравнительно недавно, но почему-то запомнилась именно такой, какой была тем военным летом в Пиршагах. Мать сейчас стала очень похожа на нее. А в те годы мать была красивой. А может, так ему казалось тогда.

Она любила читать им. Сейчас Мансур уже знал, что она не очень начитанный человек. Но тогда они этого не понимали. У нее было несколько любимых книг: "Маленький оборвыш", "Роб-Рой", "Оливер Твист" и "Маленькая хозяйка большого дома"... Они сидели на длинном открытом балконе перед их городской квартирой на втором этаже, откуда спускалась во двор лестница. Она не разрешала ему сидеть на каменной ступеньке, и он старательно умещался на маленьком деревянном пятачке балкона, примыкавшего к лестнице, и часами слушал историю бедного Оливера Твиста...

Очевидно, он задремал ненадолго, потому что, открыв глаза, он увидел рядом с собой мать. Она тоже сидела на краю крыши.

- Что с тобой? - спросила мать. - У тебя что-нибудь болит?

- Нет, - сказал он, - просто уснул.

Она помолчала немного и не очень уверенно, не глядя на него, спросила:

- А голова не болит?

- Немного.

Она стеснялась, наверное, потому не сразу, а после некоторой заминки, как бы решившись, вдруг подняла его голову с камня и положила к себе на колени.

- Хочешь, я тебе помассирую виски? - опять не сразу и все так же, не глядя на него, спросила она.

- Помассируй, - сказал Мансур.

Она начала осторожно поглаживать ему виски и лоб. Кожа на концах ее пальцев была грубой. Мансур лежал, зажмурив глаза. Дыхание матери было хриплое, и в такт ему поднимался и опадал ее большой рыхлый живот, прислоненный к макушке Мансура. Очень она постарела за последние годы, и как-то сразу и незаметно, подумал он.

- Мама, помнишь, как ты читала мне "Оливера Твиста"? - спросил Мансур, не открывая глаз.

- Помню.

Она продолжала осторожно поглаживать Мансуру виски в лоб, а он лежал с закрытыми глазами и думал. Конечно, хорошо иметь твердый характер, как некоторые имеют, думал он, но и добрым быть тоже не так уж плохо, каждому, как говорится свое, и, пожалуй, совсем не обязательно, чтобы все, что делает человек, было разумно и имело правильную, с его точки зрения,. цель; бывают же ситуации, когда делаешь что-то, что давно уже потеряло для тебя смысл, но продолжаешь делать, потому что люди, которых ты любишь, верят в это дело и не понимают того;, что уже понял ты; они ошибаются, с твоей точки зрения, и старания их бесцельны, но нельзя же бросить их, если ты их любишь. А как их не любить?