Дача - [3]

- ...И после этого он спокойно является сюда, рассаживается как ни в чем не бывало и всякие глупости болтает, - сказала мать отцу.

- Мама! - укоризненно сказал Мансур. - Хватит.

Но мать начала уже решительное наступление, перейдя на азербайджанский, она обвинила Усейн-балу в краже молотка и досок.

- А ну, поднимайся! - вдруг закричала мать. - Чтобы ноги твоей здесь не было, пока молоток и доски не вернешь!

- Напрасно ты меня обижаешь, Диляра-ханум, - сказал Усейн-бала, - я не брал твой молоток, пусть дети мои без куска хлеба останутся, если я знаю, кто его взял.

Это было похоже на правду. Даже мать поколебалась в справедливости своего обвинения, но дело было уже сделано, и, пока Усейн-бала, огорченный, покидал территорию дачи, она, как бы убеждая себя, приводила очень сомнительные доводы, подтверждающие нечестность сторожа.

История с Усейн-балой окончательно укрепила в Мансуре намерение уехать. Мать стала совершенно невозможной. Год дружила с этим человеком, распивала с ним чаи, делилась своими горестями, устраивала на работу его детей и теперь из-за одного несчастного молотка перечеркнула все.

- Мама, ты же надорвешься! - вдруг крикнул Мансур, подбегая к матери.

Он почти оттолкнул ее и рывком, от которого кольнуло в пояснице, подал массивную доску мастеру.

- Я бы сама прекрасно справилась, - упрямо сказала мать и ухватилась за другую доску.

- Ты что, специально изводишь меня? - спросил Мансур.

- Почему? - удивилась мать. - Что я делаю тебе?

Она смотрела на него своими упрямыми карими глазами, из глубины которых струилась ничем не обоснованная, какая-то патологическая убежденность в правильности и безнаказанности всего, что она делает.

Только огромное усилие над собой помогло Мансуру не выругаться, он ненавидел мать сейчас. Неторопливый человек от природы, Усейн-бала после возведенной на него напраслины совсем отяжелел и не успел уйти далеко. Увидев догоняющего его Мансура, он отбежал на несколько шагов от дороги.

- Клянусь моей жизнью, я не брал молоток, - поклялся он, боязливо выставив вперед руки.

Мансур успокоил его, как мог, и попросил прощения за мать.

Он твердо решил сейчас же, немедленно, уехать в город и больше не приезжать сюда. Он еще раз перебрал в уме все свои доводы: строительство дачи определенно свело мать с ума, иначе этот фанатизм, эту одержимость, с которой она занимается непосильной для себя работой, объяснить нельзя. Ведь она прекрасно знает, что никто - ни муж, ни сыновья - жить здесь с ней не будут, а с ее здоровьем одной ей здесь оставаться опасно, об этом ей твердят и врачи и все вокруг. И, несмотря на это, она строит, строит .и строит. Надрывается, влезла в долги, но продолжает упорно, демонстративно даже, строить этот проклятый дом, который в конце концов ее загубит.

И поэтому надо набраться твердости и поступить так же, как брат, - не участвовать в этой гибельной для нее затее. Хотя бы не участвовать!..

Отец продолжал читать. Мать сидела на песке и пыталась молотком раздробить на куски большой серый камень. Она была вся в пыли, на лице смоченная потом пыль превратилась в темно-серую жижицу с разводами.

Мансур вошел в дом. Мастер уже успел покрыть крышу досками. Кое-где он даже застелил толь, - в этих местах не было щелей. Мансур нашел среди вещей, сваленных в углу, у газовой плиты, свои старые брюки и завернул их в газету. В комнату заглянул отец.

- Ты что? - спросил он.

- Уезжаю.

- Не поможешь ей?

- Нет.

Отец грустно улыбнулся. Мансур перевязал веревкой сверток с брюками.

- Ты есть не хочешь? - спросил отец.

- Нет. Не знаешь, где мои тапочки?

- На веранде.

Отец пошел за тапочками. Мансур приблизился к окну: мать продолжала ожесточенно бить по камню.

- Он что, уезжает? - спросила она отца.

- У него срочное дело в городе, - объяснил отец. Она ничего не сказала,ї толької сильнее ударила по камню. Потом еще раз так же сильно. Камень наполовину погрузился в песок. Она не догадывалась подложить под него другой камень. А может быть, ее не интересовало, раскрошится он или нет. Может, ей просто нравилось бить по камню. Или не нравилось, но была такая потребность. Она тяжело дышала и после каждых нескольких ударов откидывала назад свое грузное, выпирающее из прорех черной рубашки тело, чтобы захватить побольше воздуха широко разинутым ртом. Три года назад Мансур впервые увидел, как она, лежа на боку, ползком волочит по песку тяжелый камень. Он очень испугался тогда: "Что с тобой, мама? Почему ты лежишь на земле?" - "Так удобней, объяснила она, жалко улыбаясь, - ноги не болят". Впервые в жизни она призналась ему в своей слабости. Он чуть не заплакал тогда. Сейчас жалость была не такой острой. Но все же больно было смотреть на то, как она бьет по камню, чтобы скрыть свое бессилие и обиду на детей.

- Мама, - сказал Мансур в окно, - ты неправильно делаешь. Надо подложить камень.

Он понимал, что не должен этого говорить, если хочет получить картину Саттар-заде.

- Я пробовала, - не сразу ответила мать, видимо, колебалась, ответить или нет, - он соскакивает.

Мансур вышел из дома и подошел к ней. Она перестала бить по камню и настороженно молчала, не выпуская из рук молотка. Ждала, что он скажет. "Ты можешь поступить как хочешь, - говорил весь ее вид. - Я от своих детей всего жду". Мансур тоже молчал. Он опять подумал, что если хочет уехать, то должен сейчас же, сию минуту сказать об этом, потом будет поздно.