Да, я там работал: Записки офицера КГБ - [51]

Лебедев пошел к начальству за санкциями и довольно легко получил их, несмотря на то что «верняком» здесь не пахло, вполне возможными начальству казались и негативные варианты — жалоба Лизы в посольство, в ССОД, да и мало ли еще что. Как ни аккуратно я вел дело, начальство не могло знать всего того, что знал я, и не только о Лизе, но и о всех слушателях курсов, их настроениях, взглядах, сплетнях в конце концов.

К беседе я подготовился старательно — запасся справкой из таможни об изъятии картин при попытке их вывоза за рубеж, в одной из типографий мне изготовили гранки статьи о недружественном поведении студентки из Австрии, обучающейся в нашей стране по линии общества дружбы «Австрия — СССР». Появление такой статьи в нашей прессе (в 5-м Управлении их научились печь как блины) было бы уж совсем неприятным для Лизы фактом — общество «Австрия — СССР» могло и само отозвать ее из Москвы.

Лебедев сказал мне, что И. П. повелел перед встречей с Лизой зайти к нему и получить «це-у». К этому времени весь отдел уже знал, что И. П. в работе по иностранцам не силен, и ничего ценного от этой беседы я не ждал.

Кроме подхалимов и лизоблюдов, к И. П. ходить никто не любил: он, например, всегда отдавал предпочтение не сотруднику, находившемуся у него в кабинете, а одному из десятка телефонов, украшавших комнату. Говорить по телефону он, кажется, любил еще больше, чем говорить вообще, и как только раздавался телефонный звонок, все находившиеся в кабинете для И. П. превращались в предметы меблировки. Он «токовал» по телефону, как глухарь, забывая обо всем. Ходила шутка, что во время телефонного разговора с него можно снять штаны, унести все содержимое сейфа — не заметил бы ничего. Однажды, сидя у него с Феликсом П., мы слышали, как он сказал какому-то важному чиновнику из прокуратуры: «Да что вы все «инакомыслящие, инакомыслящие». Вот дали бы мне возможность посадить человек 400 — вот вам и все инакомыслие закончилось бы… «Мы обменялись многозначительными взглядами, зная, что токующий И. П. их не заметит.

Моя беседа с И. П. продолжалась часа полтора, потому что прерывалась телефонными звонками. В конце разговора он посоветовал рассказать Лизе, «как американцы обделались во Вьетнаме», — это казалось ему серьезнейшим аргументом. Он не понимал, что Лиза, близкая по взглядам к «новым левым», радовалась, видимо, поражению американцев не меньше, чем сам И. П. Это, однако, не наполняло ее восторгами по поводу реалий нашей жизни и устройства нашего общества, равно как и положения в нем творческой интеллигенции. Я, однако, помалкивал, поддакивал, проникновенно качал головой, словом, не мешал начальнику чувствовать себя начальником — в общении с И. П. это было одним из главных элементов поведения. Наконец, И. П. наговорился и со мной, и по телефонам и, пожелав удачи, отпустил.

К таким беседам, какая предстояла мне, готовятся с тщанием. Прикидываются варианты, повороты, вопросы и ответы на вопросы. Беседа, задуманная как вербовочная, может соскользнуть в колею бессодержательной болтовни, бывает и наоборот: беседа, цель которой — установление хорошего личного или делового контакта, вдруг оборачивается полноценной вербовкой. Для спецслужбиста всегда важно уловить тот часто незаметный момент, слово, междометие, шум за окном, которые составляют центр разговора и могут поменять его сущность в значительной мере.

Лиза пришла в один из кабинетов МГУ, хозяином которого я притворился. Я назвался Борисом Ивановичем, любезно усадил ее в кресло и начал беседу с обычных малозначащих вопросов — как учеба, как жизнь, как «вообще»? Спрашивающего в таких случаях ответы не интересуют — ему интересно, как ведет себя собеседник: не встревожен ли, не напуган, не агрессивен и т. д. В зависимости от своих наблюдений спецслужбист не торопясь выстраивает линию разговора. Беседа, конечно, записывается либо стационарно, либо на портативную технику. Запись первой беседы изучается особенно внимательно — именно запись, звук, а не машинописный вариант. Фраза «Вы врете» в машинописи выглядит достаточно резкой, а то и грубой — на пленке же она может звучать грубо, укоризненно, осуждающе, увещевающе, насмешливо, недоверчиво, восхищенно, недоуменно, ласково, нежно — как угодно. В том случае, если это центральная фраза разговора (иногда спецслужбисты называют ее «информационной»), очень важно понять ее звучание и, следовательно, значение для развития беседы и последующих отношений между собеседниками.

Лиза держалась спокойно, охотно отвечала на вопросы, я тоже был любезен и даже забыл, что беседа «пишется» (часто спецслужбисты не любят говорить под запись, опасаясь, что впоследствии начальство либо найдет какую-либо ошибку, либо истолкует какой-нибудь момент беседы неверно — с точки зрения оперработника).

На каком-то этапе беседы я лицемерно вздохнул, задумчиво покачал головой и сказал Лизе, что вот, мол, есть на вас жалобы — попытка вывезти из СССР произведения искусства подпольным образом, что очень, понимаете ли, нехорошо. Сразу стало ясно, что я «попал». Худощавая, нескладная девушка моментально осунулась, съежилась в кресле, стала еще непривлекательнее… Она залепетала что-то о том, что картины хотела вывезти не подпольно, а просто в чемодане, что в СССР эти картины не считаются произведениями искусства, художникам не разрешают их выставлять и т. д. — то есть полезла прямо в расставленную ловушку.