Да, я там работал: Записки офицера КГБ - [22]

Кстати, то же самое происходило и с нашими секретами…

Нетрудно себе представить, какого класса специалисты планировали и проводили эти операции, какого напряжения сил и нервов они требовали. Подозрения на счет таких «проникновений» существовали, но, насколько помню, провалов или срывов не случалось.

«А соображения морали? — спросите вы. — А нарушения принципов дипломатической неприкосновенности? А «джентльмены не читают чужих писем»?»

Джентльмены в спецслужбах не работают. Те, которые притворяются джентльменами, делают это по оперативной необходимости, для маскировки, и сами над этим посмеиваются. Джентльменам в спецслужбах делать нечего. Реальность там невообразимо далека от того, что вы привыкли видеть в кино или читать в детективных романах. Это жесткая, жестокая реальность, и не все в состоянии ее долго выдерживать, жить в ней.

Некоторые покидали «наружку», службу в КГБ именно по моральным соображениям. Следить за людьми, участвовать в охоте на них они считали неприличным. Их отпускали. Разговоры о том, что из КГБ, дескать, никто никогда не уходит, — болтовня. Уходят — и, как правило, неплохие люди. Плохих «уходят» — за пьянку, за неспособность соблюдать дисциплину, почти никогда — за провалы: «не ошибается тот, кто не работает»…

Чтобы не ошибаться, не работали и не работают, наверное, до сих пор многие… «Из «Дома 2» нужно бы выгнать 70 процентов личного состава», — сказал мне как-то Владимир Иванович Костыря. Я не поверил. Тогда большинство из обитателей «Дома» казались мне оперативными божествами; отличать божество от убожества я научился гораздо позже — в некоторых случаях слишком поздно.

В азарте, риске, увлеченности работой, принадлежности к Ордену, казалось, что КГБ — отдельно существующее царство непорочных рыцарей. О том, что тогда творилось в обществе, мы знали немало. Речи вождей, пресса, назидания начальников, Моральный кодекс строителя коммунизма воспринимались нами так же, как и всеми другими хоть сколько-нибудь думавшими гражданами огромной нескладной страны. Но Орден казался нам самостоятельной частью гниловатой системы, и думалось, что он призван исправить ее «отдельные, порой встречающиеся» недостатки.

Пришедшее со временем понимание того, что часть не может быть лучше целого, было ошеломляющим. Да нет, оно просто сбивало с ног.

****

Где начинается контрабас, там кончается музыка — не помню откуда это. Задание было выписано на контрабасиста из впервые приехавшего в СССР биг-бэнда Бенни Гудмена. Джазовая Москва сходила с ума, попасть на концерт было по силам лишь либо охраняемым трудящимся, либо джазоманам со связями. «Трудящиеся», понятное дело, занимали первые ряды и, крепясь, держали «выездные» лица. Но американцы играли так, что через некоторое время «засвинговывали» даже их: пухлые руки начинали похлопывать по подлокотникам, ножки в сшитой на заказ обуви притоптывали в такт.

Малорослый, подвижный контрабасист с первых дней слежки за ним проявил немалый к ней интерес, но умения отрываться от «наружки» у него не хватало. Когда он думал, что это удалось, он извлекал из сумки маленькие коробочки и пузырьки и в разных районах города собирал в них опавшие листья и щепотки земли. Это были пробы на радиоактивность. Перед отъездом из Союза содержимое всех коробочек и пузырьков (почему он не относил все это в посольство?) было нашими «технарями» при специально созданных обстоятельствах заменено.

А однажды вечером часть оркестра приехала в кафе «Молодежное» на улице Горького, где тогда собирались московские джазмены. Американцев пригласил московский джаз-клуб поиграть вместе с нашими музыкантами; «джэм сешн» длился часов шесть. Из наших были Журавский, Бахолдин, кажется, Алексей Козлов и другие — американцы были потрясены их игрой и не скрывали этого. Такого «сешна» мне не приходилось слышать больше никогда. «Наш» контрабасист был тоже в ударе и, может быть, на время забыл про свои коробочки и пузырьки…

Среди сыщиков были книгочеи, меломаны, аквариумисты, были поэты и музыканты-любители, почти вся молодежь была помешана на автомобилях, кто-то увлекался красивой одеждой, в общем, как везде.

А что мы знали и думали о происходящем в стране, о роли, которую в жизни СССР играла наша организация?

После хрущевских разоблачений «культа личности», которые, как мы знаем, длились недолго и разоблачили немногих и не сильно, никто, кроме достаточно узкого круга посвященных или недостаточно широкого круга оставшихся в живых жертв террора, о его подлинных масштабах не знал. В лучшем случае люди догадывались или строили предположения. Солженицын тогда еще писал свой «Архипелаг», образовывались группы и группки самиздатчиков — «антисоветчиков» — слова «диссидент», «правозащитник» не были известны.

Но задания на слежку за «антисоветчиками» поступали все чаще и чаще.

Недалеко от квартиры одного из них — Петра Якира, сына известного военачальника, павшего жертвой сталинской чистки в армии, «наружка» была вынуждена даже организовать временную базу для укрытия машин и людей — так много на этой квартире в районе Автозаводской площади собиралось единомышленников и иностранных корреспондентов. Наша бригада тоже как-то «притащила» туда то ли журналиста, то ли дипломата, сейчас трудно вспомнить. Я не мог и предполагать, что через несколько лет меня, сотрудника 5-го Управления, используют в одной из комбинаций против Якира…