Да сгинет день... - [8]

Он выпрямился, и ей пришлось разнять руки.

— Никакой надежды. Ни малейшей. Мои дорогие родственники ни за что не примут меня. Ты ведь знаешь, они платят мне пятнадцать фунтов в месяц, только бы я оставался здесь.

— Но твои дети? Они, конечно, примут их. В Англии ведь не существует расовых предрассудков.

— Расовые предрассудки существуют везде.

— Но в отношении цветных — только здесь.

— О, дорогая моя, ты снова возвращаешься к старому!

— Мне даже подумать страшно, что кто-нибудь из моих детей пойдет в приходскую школу для цветных.

— О чем ты говоришь? Энтони ведь в школе для белых!

Глаза ее блестели точно в лихорадке; она смотрела по сторонам, стараясь не встретиться взглядом с мужем.

— Понимаешь ли ты, Джордж, как мы обязаны мистеру Гундту? Из-за Энтони он выдержал целую битву.

— Ты только что просила не говорить о Гундтах.

— Мы должны быть ему очень благодарны. Мы всегда должны считать его своим другом, потому... потому что... я жду второго ребенка!

Джордж замолчал. Он понимал, что каждое его слово будет встречено сейчас слезами.

— Ты недоволен мной? — вырвалось у нее.

Он медленно покачал головой, давая этим понять, что она ошибается, затем обнял ее, и Мэри расплакалась.

Мэри прислушалась к удаляющимся шагам мужа. Когда они замерли, она еще долго сидела и бесцельно смотрела в пространство. Она совсем не думала сообщать сегодня эту неприятную новость Джорджу и теперь горько сожалела о том, что так получилось. Лучше было подождать, пока стихнут угрызения совести. Ведь она-то знала, зачем Гундт просил Джорджа подежурить сегодня в баре...

Только ради Энтони да еще ради будущего ребенка, ребенка Джорджа, она пошла на эту связь, исступленно твердила себе Мэри. С той минуты, как она обнаружила, что беременна, ее все время одолевал страх: а вдруг второе дитя окажется не таким белым, как Энтони. В отчаянии она готова была ухватиться за что угодно. Тогда-то Гундт и овладел ею. Его обеспеченное положение, авторитет, а также все растущая страсть к ней казались ей надежной защитой в будущем. Разве может она упрекать себя»? Ею руководило чувство материнской любви — самое сильное чувство на свете.

Мэри отерла слезы и снова повернулась к зеркалу. Медленными, грациозными движениями она стала расчесывать свои шелковистые черные косы. А потом с чувством стыда вдруг ощутила, как все ее тело томится от ожидания.

Она потушила электрический свет; лишь слабое мерцание ночника разгоняло темноту, придавая уют комнате.

Услышав осторожные шаги Гундта у черного хода, Мэри не пошевелилась, продолжая расчесывать волосы, но глаза ее просияли и на губах заиграла приветливая улыбка.

Гундт подкрался к Мери сзади. Рядом с ее лицом в зеркале возник теперь не хлипкий образ Джорджа, а лицо настоящего мужчины.

— Моя синьорита, испаночка моя, — прошептал он.

— Добрый вечер, Отто, — мягко отозвалась она.

Гундт не торопясь накрутил на свой огромный кулак черные косы Мэри и притянул ее к себе. Он целовал как-то особенно, по-своему, как никто прежде не целовал ее.

— Я очень отличаюсь от белой женщины? — спросила она немного позднее. Ночь была теплая, и они лежали без одеяла.

— В каком отношении? В любви?

— Да. Белые женщины ведут себя так, как я?

— Глупая девочка! Белые женщины ведь не все одинаковы. Это зависит от их темперамента. Если кровь у них горяча, то они похожи на тебя — отвечают лаской на ласку. Так и должно быть.

— Значит, дело не только в моей темной коже?

— Нет, мой ангел. Но темная кожа хороша, — похотливо сказал он, — очень хороша.

Впервые она не стыдилась своей расы.

— А твоя фигура... продолжал он. — По мне так ничего лучше быть не может.— Он легонько похлопал ее по ягодицам. — У бедняжки Раби здесь ничего нет. Спать что с ней, что со скелетом — одно и то же.

Из комнаты Энтони раздался крик: — Мама, дай попить!

Мэри замерла. — О, господи, прости меня, — прошептала она, набросила халат и на цыпочках вошла в комнату сына.

Когда Мэри вернулась, Гундт мирно храпел. Она стояла над ним и с внезапно нахлынувшим чувством омерзения смотрела на его коротко остриженные волосы, на квадратный череп, большую бородавку на подбородке, на все его грузное тело. Она испытывала и какую-то гадливость к самой себе. Но не потому только, что допустила эту близость между ними: ведь она отдалась ему ради Энтони и винить себя при этом не могла. Сейчас Мэри презирала себя за то, что по мере развития их отношений ее влечение к Гундту все увеличивалось. Она не могла понять, что с ней происходит. Оставаясь наедине, она с ужасом думала о том, что ей снова придется ложиться с ним в постель, но вот приближалось время, когда он должен был прийти, и она чувствовала, как частью ее существа овладевает желание; при каждой новой встрече она отдавалась ему все больше, страсть ее становилась все неистовей. А когда он уходил, терзалась сожалениями и отвращением к самой себе.

Жизненный путь Мэри был подобен пути метеора в пространстве — она жила сама по себе, ничем не управляемая и не управляя другими. Путь ее проходил словно в безвоздушном пространстве между двумя системами. В этом и следовало искать объяснения причин ее влечения к Гундту. Насилуя ее, Гундт насиловал скучное, серое однообразие ее существования. Постепенно он заглушал угрызения ее совести, освобождал тормозящие центры, пробуждая в ней естественные страсти и стремления. Мэри всей душой любила Джорджа, но ласки его, как и та замкнутая никчемная жизнь, которой она жила, были лишены огня и романтики. А безжалостный и грубый Гундт вызывал в ней одновременно страх, ужас, уважение и безотчетное влечение. Словно раб на галерах, она вначале с трудом покорилась ему, а потом даже примирилась с цепями, которыми он приковал ее к себе.