Да простятся ошибки копииста - [29]

Но я был по-прежнему ко всему равнодушен — бесповоротно равнодушен. Я не принимал себя всерьез. Гротеск нового поворота моей жизни вызывал у меня улыбку, и я просил Жанну больше не ввязываться в эту игру. Дело было не в том, что мир вдруг оценил меня по достоинству, а в смехотворности мира — об этом не след забывать.

Время от времени я давал интервью специализированным изданиям, а однажды меня сняли для культурного шоу, которое прошло по телевидению в очень поздний час; Макс и Эмиль, с которыми я не поддерживал больше отношений, не могли не услышать обо мне. Я даже с удовлетворением отметил, что они, разделяя всеобщее ослепление, мучились завистью и необоримым восторгом.

Мой час настал, когда я подписывал каталоги в одной галерее, — я увидел их, с хмурым видом осматривавших экспозицию, пошел им навстречу, расцеловал обоих и с отвращением наблюдал их унизительный снобизм: им было лестно поручкаться с этим бессловесным существом, осененным жалкой славой, и быть принятыми окружающей публикой за близких друзей великого художника. Их лица, сами собой расплывающиеся в улыбках, их рукопожатия — у меня нет воспоминаний гаже этого.

25

Игра зашла столь далеко, что сам Эрнст Яхер — работодателем был именно он — позволил себе извращенное удовольствие купить за очень большие деньги несколько моих картин и занести их в каталоги своих собраний.

Но мне и это было безразлично. Ничему больше я не радовался от души и надолго. Особенно с тех пор как узнал, что Изабелла, которой я не раз предлагал познакомиться с людьми, полезными для ее карьеры (я завел много таких знакомств, благодаря моему новому положению, а она всякий раз отказывалась следовать моим советам), так вот, я узнал, Изабелла, ныне дочь знаменитости, решила, из вечной своей гордыни, а также, наверно, повинуясь интуиции, продолжать свои жалкие потуги на профессиональном поприще под псевдонимом, чтобы никто в артистической среде не связал ее имя с моим. Я ничего не понимал. Или боялся понять, что она слишком хорошо поняла.

Во всем была для меня теперь одна только горечь, горечь, горечь.

Я снова жил монахом. Да и не мог бы иначе, из-за непроходящей головной боли, из-за афонии, которая сделала меня почти немым и весьма надежно оставила в изоляции, из-за физической неспособности мало-мальски ощутить вкус Жанниных блюд, которые были лучше ресторанных и оставались безнадежно пресными для моего изувеченного языка.

Стало быть, жил я монахом. И единственным оставшимся мне удовольствием было видеть, как Жанна, несказанно богатая, прожигает жизнь, колесит по всему миру, купается в роскоши, великолепно одевается, великолепно выглядит, вращается в великолепных кругах, при этом великолепно добра и терпелива со мной, не возражая против моего желания никуда не переезжать и оставаться в некомфортабельной мастерской в Остенде, — она и сама запросто жила там со мной, когда не путешествовала.

Я работал. Работал без продыху. Я бы мог, наверно, бросить копирование. Я уже был признан на рынке искусства, и, откажись упомянутый галерист покупать мои картины в наказание за разрыв контракта, я без труда продал бы их другим.

Но я копирование не бросал.

Комиссионер, конечно, мог разоблачить меня или просто уничтожить мое имя так же легко, как он его создал, но не это заставляло меня продолжать. Нет.

То была потаенная сила моей истинной судьбы. Я устал от собственного творчества и писал теперь картины буквально левой ногой, утратив всякий стыд и внаглую малюя невесть что. Они утомляли меня куда больше, чем работа копииста, в которой я еще находил единственную оставшуюся у меня мотивацию. Матиас Карре был в восторге. Работал я быстро, а от совершенства моих копий его по-прежнему — именно так он выразился — бросало в дрожь.

26

В собрании Эрнста Яхера были четыре дивно прекрасных картины Джеймса Энсора. И вот настал их черед.

Возбуждение охватило все мое существо: ведь первую картину мне предстояло копировать в том самом городе Остенде, где Энсор ее создал, при таком же свете, всего лишь в сотне метров птичьего полета.

Это был “Бал масок”.

И вот тогда-то меня посетила идея, полно и триумфально овладела мною идея идей, которая столько лет прорастала, вызревала во мне и вот стала наконец насущной, стала осуществимой, стала необходимой и неизбежной.

Она пришла мне в голову в первый раз, еще когда я копировал Рика Ваутерса для бедных, беременную Николь с утюгом в руке. Но помешала разница в формате, и я надолго забыл о ней.

И все это время она, погребенная в иле моего подсознания, в тине моей памяти, оформлялась, укреплялась, направляла мало-помалу мою жизнь, пока не привела ее шаг за шагом к этой великой встрече, которая состоялась сегодня, во всем свете Остенде и очевидности.

Я довел свою копию “Бала масок” до самой высокой степени совершенства. Идеальны были не только краски, но и вся картина, если рассматривать ее как объект. То есть я воспроизвел в точности все, вплоть до арматуры и деревянного подрамника, на который был натянут холст. Вплоть до гвоздей, которыми он был прибит. Вплоть до крошечного круглого отверстия, которое, должно быть, давным-давно прогрыз в подрамнике червячок. Вплоть до инициала /на нем, который кто-то нацарапал едва заметно там, где дерево было прикрыто холстом, надо думать, во избежание того, что я намеревался сделать, — и сделал. Моя копия оригинала была завершена и совершенна.