Да исправится молитва моя - [19]

— Акулинушка, милая, что с тобой сделали?

Акулина пробовала улыбнуться на причитания подруги, но улыбка скорее походила на гримасу. Словно она морщилась от чего-то неприятного. На острове началась эпидемия сыпного тифа. Акулина угодила в тифозный барак одна из первых. Они встретились днем возле лазарета. Анна обрадовалась:

— Акулинушка, милая, тебя освободили от «кирпичиков»?

— Бог меня освободил от них, — на этот раз улыбка у Акулины получилась.

Она молча задрала рукава, показывая сыпь на руках. Анна заметила тифозную сыпь и на шее подруги и зарыдала в голос. Она отвела Акулину в тифозный барак, и сама осталась там ухаживать за умирающими. Каждый день из барака выносили к общей могиле по десять-пятнадцать трупов, но их места тут же занимали вновь прибывшие. Удивительно, но саму Анну тиф так и не коснулся, словно она была заговорена. Работы у санитарок было много, но каждую улученную минуту Анна старалась проводить возле Акулины. Та лежала все время молча, а перед тем, как впасть в окончательное беспамятство, заговорила:

— Аня, давай с тобой прощаться.

Акулина впервые назвала Анну на «ты». Раньше, сколько Анна ни уговаривала обращаться к ней на «ты» как к близкой подруге, Акулина не соглашалась. Теперь это обращение на «ты» скорее ужаснуло, чем обрадовало. Анна вдруг отчетливо осознала, что говорит с Акулиной в последний раз и чуда, на которое она продолжала надеяться, не произойдет. Все внутри нее протестовало против такого исхода.

— Ты поправишься, Акулина, ты обязательно поправишься. Ты должна верить в это.

— Погодь, Аня. Не иди супротив воли Божией. Коли время пришло умирать... Мне же легче. Я тебе вот чего хотела сказать. Грешница я. Великая грешница. Монахиней не хотела быть никогда. Да и сейчас не хочу. Я хотела детишек иметь. Все думала, нашелся бы хоть какой муженек. Пусть что ни на есть неприглядненький. Это ничто... нарожала бы я много детишек, и все они возле меня. Мал-мала меньше. Такие хорошенькие. Такие слав...

Последние слова Акулина произносила, прикрыв глаза, словно в бреду, и замолчала на полуслове. Анна потрясла безжизненное тело подруги, а затем, приподняв ее за плечи, крепко обхватила руками, прижала к себе и стала раскачиваться из стороны в сторону, порывисто восклицая в такт своему раскачиванию:

— Почему так, Господи?.. Ну почему так?..

Глава 15. Война

Про такие раны на фронте говорят «несерьезная», неделька в госпитале и на передовую. Так майор Степан Афанасьевич Коновалов и думал. Пуля прошла предплечье, даже не задев кости. Уже через три дня на перевязке он весело сказал медсестре:

— Ты вот что, сестричка, доложи доктору по всей форме, пусть документы на выписку оформляет. Мне здесь валяться недосуг. Дела на фронте интересные начинаются. Я с сорок первого на самой передовой, а если без меня фрица обломают, обидно будет. — И он подмигнул уже немолодой, но очень миловидной медсестре.

Медсестра ему сразу приглянулась. Не в том смысле, чтобы роман завести, как раз наоборот, Анна Александровна поводов к этому не давала. Всегда скромная, очень серьезная и в то же время радушная, она скорее подходила на роль родной сестры или даже матери. От нее веяло спокойной мудростью и внутренней красотой. Когда она была рядом, на душе Коновалова был праздник.

— А я ведь родился тоже в Кузьминском уезде, — сказал он радостно, когда на его расспросы она поведала, что родом из Кузьминска.

— Правда, — обрадовалась Анна, прижимая кулачки рук к груди, — и в каком же селе вы жили?

— Тураньево, — с улыбкой ответил майор, видя, как по-детски радуется медсестра.

— Ой, как это хорошо, мы Тураньевых знали, это были очень хорошие люди.

Улыбка при этих словах сползла с лица Коновалова. Он пробормотал что-то неясное и ушел, чем очень озадачил Анну. После этого разговора майор старался избегать медсестру и пришел прощаться лишь в день выписки.

— Спасибо вам за все, Анна Александровна, и до свидания.

— А, Степан Афанасьевич, желаю больше к нам не попадать. Потому говорю прощайте, товарищ майор. — И Анна улыбнулась Коновалову по-детски открытой улыбкой.

Майор хотел было развернуться и уйти, но в нерешительности остановился.

— Так вы говорите, знали Тураньевых?

— Да, знала, — немного удивившись, ответила Анна, — они у нас в доме бывали. Очень милые люди. Вы тоже их знали?

— Знал, — коротко ответил майор и вновь собрался уходить, но потом в какой-то отчаянной решимости опустил свой вещмешок на пол.

— Знаете, Анна Александровна, как у меня тут... — Он кругом провел сжатой в кулак рукой по груди.

Анна с беспокойным недоумением продолжала взирать на майора.

— У меня... словом, я должен кому-то рассказать. А лучше вам, коли вы знали Тураньевых.

Анна с беспокойством ждала продолжения.

— Так знайте же, Анна Александровна, это мы вместе с деревенскими парнями сожгли Тураньевых. В их же собственном доме и сожгли.

— Зачем вы это сделали? — Анна уже в испуге глядела на майора.

— Да сами не понимали, что творили. Словно нашло какое-то безумие. Один крикнул: «Давай спалим помещиков», и все пошли, и я тоже. Вроде как игра такая.

— Какой ужас, — прошептала Анна.

— Да, вы правы, это ужас. А я ведь благодаря Тураньевым грамотой овладел. Меня сам Петр Константинович читать учил, а потом и в школу определил. Когда наши-то ворвались в дом, пьяные и злые, Петр Константинович с супругой своей сильно перепугались. А как меня Тураньев увидел, сразу упокоился, даже обрадовался. Кинулся ко мне: «Степа, как хорошо, что ты здесь. Ты урезонь, пожалуйста, своих товарищей. Это же некрасиво так вести себя». Мне и стыдно, и в то же время от этого стыда такая злость взяла, что я ударил Петра Константиновича. Он упал, а я выбежал из дома. Потом, уж когда запалили, кинулся открыть дом, да не успел, обгорел малость, но не успел. Вот так, Анна Александровна, теперь вы меня презирать будете. Оно и поделом. Вам рассказал и вроде как исповедовался, — махнув рукой, Коновалов встал, взял вещмешок и пошел к выходу.