Да будет воля моя - [74]

Это длилось до тех пор, пока Эллен через три недели не решила закончить мое «запретное время для охоты» и появилась у подножия лестницы, на которую я вскарабкался, чтобы заменить лампочку. Вот так она и стояла, прижавшись бедром к лестнице, и смотрела на меня со своей сладкой насмешливой улыбкой:

— Так, значит, журналист, да?

Чего она хотела от меня?

— У меня такой план.

— Тогда что ты делаешь здесь?

— Моя учеба занимает много времени, а у твоего мужа есть возражения против того, чтобы я безо всякой платы жил в его квартире.

— И ты считаешь достойным занятием ремонтировать туалеты других людей?

Я никогда обычно не реагировал на насмешки. У меня было очень эффективное средство против этого: простое, зато очень серьезно воспринимаемое пожимание плечами. Но ей удалось заставить меня потерять в себе уверенность, хотя я стоял на лестнице настолько выше, что ее лицо находилось ниже моих коленей.

— Я этого и не делаю, — сказал я. — Если туалет не работает, я вызову сантехника.

Что она хотела от меня? Я не сделал ей ничего плохого, не участвовал в сплетнях уборщицы Мелиссы и ни единого раза не показал Эллен, что я на самом деле думаю о ней. Она не могла этого знать.

— Ты вызовешь сантехника. — Она повторила мои слова мягким тоном, с иронией, и как бы мимоходом погладила меня по ноге. — Конечно, ты это сделаешь.

У меня в животе начался пожар. Это была неожиданная жестокая жара:

— Что ты хочешь, Эллен?

— Это просто любопытство.

Она, конечно, заметила, что я злюсь, но на это не отреагировала.

— Что тебя заставляет это делать?

— Менять твои лампочки? Я бедный, и мне нужна квартира. Я…

— Почему ты хочешь заниматься журналистикой? — прервала она меня. И опять это как бы нечаянное прикосновение, в этот раз несколько выше, под моей коленкой.

Я невольно вздохнул. Тема задевала меня, даже из уст какой-то богатой тетки, которая была в два раза старше меня.

— Я хочу писать статьи для «Нью-Йорк таймс».

Она издала какой-то недовольный звук. Ее не интересовало, она хотела более глубокой информации.

— Это — тайны, — в конце концов сказал я. — Я люблю находить вещи, о которых никто ничего не должен знать. И за это я готов умереть.

Я быстро привык к напыщенным выражениям американцев и даже сам себе при этом не казался смешным.

— Умереть? — Она ухмыльнулась. — Умереть легко. А вообще что бы ты мог сделать, чтобы раскрыть какую-нибудь тайну?

— Это зависит от тайны. За тайну средней величины я посадил своего дядю и его жену в тюрьму.

Ее улыбка на какой-то момент стала честной.

— Они этого заслужили?

— В том-то и дело, что они этого не заслужили. Они не заработали ничего из того, что у них было.

— А теперь у них нет ничего?

— Ничего. Нет. — Я подумал, что она сама не заслужила свое богатство, так же, как Томас и Бэкки. От Мелиссы я знал, что в этом и состояла вся жизненная заслуга Эллен, — она охмурила и женила на себе Пита, чтобы вместе с ним заполучить его недвижимость. Но, может быть, я был не прав по отношению к ней. Может быть, она все это заслужила тем, что спала с Питом и делала вид, что ее не смущают его дряблые пухлые щеки и свисающее пузо над штанами. «Pretty woman»[13] не нашла хорошо выглядящего миллионера, но тем не менее она свою часть сделки выполнила.

— Итак, у тебя дела идут лучше? — спросила она меня. Ее рука находилась уже выше моего колена. Она запрокинула голову назад, чтобы посмотреть на меня. Губная помада на нижней губе была немного смазанной.

Я покачал головой:

— Мне все равно. За этим крылась тайна, которую я хотел раскрыть. И больше ничего.

— У тайн очень короткое время полураспада, — ответила Эллен. — Короткий клик. И они тут же стираются.

Но тут у меня был другой опыт. Я должен был помнить его.

Скорее короткое воспоминание, воспоминание об уже, казалось, уничтоженной заботе. Меня это отвлекало, и Эллен использовала мою невнимательность, чтобы усилить давление на мое бедро.

— Спускайся вниз, — тихо сказала она. Это было не лестью, не влечением, просто холодным приказом. И именно это польстило мне и привлекло меня. — Иди и посмотри, есть ли у меня тайна.

У Эллен была целая дюжина тайн. Одной из них было то, что она была старше, чем я раньше предполагал. Старше, чем думал Пит. И звали ее не Эллен. До своей связи с Питом у нее было другое имя. Лилли или Лиллиан — и я быстро забыл его. Я был не первым, которому она приказала улечься в ее постель, и не самым молодым. Иногда я был уверен, что я даже был не единственным. Она открыла мне тайну, почему носила одежду только синего цвета, ледяного синего цвета во всех оттенках. В других цветах она чувствовала себя подавленной, лишь в синем цвете она могла дышать. Она рассказала мне это, словно это была ее глубокая, самая интимная и самая щекотливая тайна.

В следующие недели она раскрывалась передо мной шаг за шагом, сантиметр за сантиметром. То, что я ничего не чувствовал к ней, кроме холодной отторженности, не мешало нам творить в ее постели все. (Постельное белье тоже было синего цвета.) Мы занимались этим целыми ночами, когда хотели и когда Пит был в командировках, или мы делали это перед дверью его спальни, когда он спал, или в коридоре, когда он стоял под душем. Эллен получала от этого дикое удовольствие — знать, что он находится вблизи, и у меня даже возникло нечто вроде зависти, когда я понял, что хотя я и умел удовлетворять ее, но, в отличие от него, этого жирного обрюзгшего богатого ничтожества, не был в состоянии рассмешить ее.