Д'эволюция - [16]

«Господи! Да ведь он же совсем крошечный!»

— Иисуса! Иисуса! Артемия! Кофе хочу! — заорал старик, становясь перед нею на колени и заслоняя обзор. Правая рука его снова нырнула в мошну и теперь медленно появлялась обратно. В кулаке было зажато нечто блестящее.

«Это не член»-только и подумала Алиса, слепо нажав на газ. В следующую секунду, что-то холодное и одновременно источающее жар, коснулось ее горла, уперлось в упругую кожу, разорвало ее, входя глубже…глубже…и в бок….и вверх…и снова…. снова…

— Устина ищу… — ревом отдалось в ее ускользающем сознании и ее сковало льдом.

Иван Бродкин по прозвищу «Биря», развалившись за рулем громадного «Фольксвагена», с удивлением наблюдал как шикарный «Прадо», выехал на встречную полосу, а после, набирая скорость — в кювет.

— Баба… — пробурчал он. Времени на проявление человеколюбия у него не было, желания останавливаться тоже. Хмыкнув, он проехал мимо, ловко подрезал ржавый Москвич и набирая скорость, понесся к эстакаде…

Еремей

Еремея, пожилого убийцу детей, занесло в городишко этот, пыльный, маленький, насквозь пропахший капустою и людскою пустотой, с оказией. Старик вошел в город с западной стороны, обутый в сапоги на размер меньше, пиджак школьный с оторванными рукавами и ушанку из псины. Вид он имел ухоженный, но дикий, борода топорщилась репейниками, а в волосах что-то пучилось и вздыхало.

Насупившись, Еремей шагал, широко расставляя ноги, то и дело приподнимая ворот пиджака, принюхиваясь чутко. В левой руке, старик крепко сжимал топор с резною ручкой, в правой была зажата цигарка, что не дымила.

Поравнявшись с ранним прохожим, рабочим человеком лет сорока, Еремей улыбнулся лукаво и осведомился, есть ли в городе дети, а коли есть-слушаются ли? При этом глаза его играли светом, а густые брови то и дело взлетали верх, словно в сомнении.

Прохожий пьяненько попятился, замахал руками мельнично и проверещал, что детей, мол, в городе, число невиданное, все больше хулиганы да разбойники, отребье всех мастей. После чего, бросился было бежать, но споткнулся и упал на гравий, беспомощно вздыхая. Еремей поравнялся с ним, поднял было топор, но, чу… передумал и побрел в сторону центра, где как подсказывал ему многолетний опыт, обретались дети.

Еремей стал убийцей в возрасте нежном, будучи еще безусым юнцом. К профессии своей, относился с иронией, но без раздражения, родственникам не жаловался, о помощи никого не просил. Бродил по свету, исполняя свой долг.

Топая тесными сапожищами, старик подошел к детской площадке. Огляделся, матерясь тихо в бороду, привычно плюнул на руки и по леснически ухватив топор, двинулся к центру. На площадке, несмотря на ранний час, бестолково кувыркались малыши, бледные, упитанные, с блеском в серповидных глазах, ободранными коленками, оттопыренными ушами. Были они все покрыты пылью, а многие и струпьями, у некоторых не хватало конечностей. Одна девочка лет шести, ужом извивалась по песку, волоча за собою обглоданный таз. Мальчуган, что с бессмысленной улыбкою копошился на горке, то и дело разевал пасть, так, что виден был корень синего, разбухшего языка, и со щелчком захлопывал ее, заходясь в булькающем кашле. Две подружки-сестрички, сидя поодаль, рылись в жирной земле, сросшись плечами, а у пожилого уже бесенка лет девяти, на месте лица зияла мокрая пульсирующая рана.

При виде Еремея, дети прекратили свои занятия, застыли словно изваяния.

— Такова воля. — отчеканил старик, занося топор.

— Это- дедушка Еремей! — зашептали-зашелестели дети.

— Он пришел издалека..

— Он унесет с собой…

— Унесет с собой наши глаза…

— Наши души…

— Отберет хлеб…

— Отдаст мухам…

— Отдаст мухам,-

тенью повторил Еремей и распахнул пиджак. По заветному мановению тысячи мух вырвались из складок одежды старца, гудящим саваном наполнили площадку, ринулись к детям. Мальчик на горке было открыл рот, выгнулся всем телом и вот уже завыли собаки в округе, и потекла черная жижа из под карусели, но Еремей упредил, метнул топор в сорванца и через миг уж поймал его, в дымке алой крови.

— Не быть тьме, — глаголил он и рубил, рубил, расставив ноги, упершись в матушку-землю. — Не быть могилам.

С лица его стекала кровь, все тело покрылось багрянцем. Кругом бурлила угристая мгла.

— Ух! — с последним ударом топора, будто пелена спала с детской площадки. Еремей стоял в центре, глядел прямо вперед, улыбкою отстраненной приветствовал рассвет. Околицею слуха своего улавливал первые робкие хлопки-то приветствовала его толпа горожан, сдержанно выражая свою благодарность.

— Будете сегодня праздновать, — пробормотал он, — Будете гулять! Не быть здесь проклятию.

Город сей чист.

И побрел, загребая ногами, кутаясь в зябкий пиджак

Игра

— Алинка-малинка! — визжала босоногая девчушка, выплясывая подле седого как лунь старика в инвалидной коляске, — Дедушка, подпевай!

Старик, весь иссеченный морщинами слабо открывал и закрывал рот, глаза слепо мигали, брови находились в постоянном движении. Все лицо его, сморщенное, будто печеное яблоко, искрилось в смертной муке.

— А-а-алллонгоо, — булькнул он наконец и зашелся кашлем. Мокрота зеленым червем текла по подбородку.